Хозяйка розария
Шрифт:
Директора она сначала не увидела, но зато сразу заметила, что ученики прекратили крик, мел и бумажные шарики перестали мелькать в воздухе, а девочки у зеркала торопливо попрятали тушь в косметички и шмыгнули на свои места. Франка не обольщалась ни секунды, понимая, что в ее поведении ничто не могло вызвать такую метаморфозу. Она уже давно потеряла веру и в свои силы и в чудо, которое одно могло ее спасти. Потом она почувствовала за спиной какое-то движение воздуха и обернулась, почувствовав, что сильно побледнела, увидев директора.
Директор дождался полной тишины — она наступила уже через секунду, а потом загремел на весь класс: «Что здесь происходит?»
Ответом было гробовое молчание. Ученики трусливо смотрели в пол, боясь ненароком улыбнуться. Директора уважали и побаивались.
— Кто староста? — спросил он.
Староста смущенно поднял руку. Директор еще раз поинтересовался причинами беспорядка, и староста, естественно, ничего не смог ответить.
— Скоро выходные, — нерешительно пролепетал он, и теперь на некоторых лицах появились робкие улыбки.
Директор обернулся к Франке, которая, беспомощно опустив руки, стояла у стола, страшно боясь, что от нее разит потом.
— На перемене зайдите ко мне, коллега, — сказал директор, направился к двери и, не попрощавшись, вышел в коридор.
Во время беседы директор выказал даже некоторое дружелюбие; скорее, он был озабочен, огорчен и полон сострадания. Такого унижения Франка не испытывала за всю свою жизнь. Очевидно, на нее пожаловались коллеги, и она, сама того не зная, давно стала обузой для школы. Директор тактично, но недвусмысленно посоветовал Франке обратиться к психологу, так как у этих трудностей есть какие-то реальные основания.
Даже сейчас, ежась под одеялом в гостиной, Франка отчетливо помнила это ощущение: как будто ей прилюдно дали пощечину. Вспомнила она и свое, как всегда, глубоко затаенное, возмущение: «Почему меня? Почему никому не приходит в голову послать на кушетку психоаналитика этих взбесившихся чудовищ?»
Припомнила она и жестокое равнодушие коллег. Как часто она словом и взглядом молила их о поддержке. Она постоянно заговаривала об особенно трудных учениках, всем своим видом прося коллег сказать что-нибудь вроде: «О, я понимаю, о чем Вы говорите. У меня самой большие проблемы с…» Но такой фразы она так никогда и не услышала. Напротив, всем им доставляло какое-то поистине садистское удовольствие говорить нечто противоположное тому, что она хотела слышать. Они охотно твердили, что именно с этим учеником, и именно с этим классом у них никогда не было никаких трудностей. У них вообще никогда не было никаких трудностей. Она видела, как сильно они настроены против нее, чувствовала, как они топчут ее «я», вместо того чтобы поделиться с ней хотя бы малой толикой своих сил. Франке открылась жестокая правда старого высказывания, которое она прежде всегда воспринимала, как штамп: кто лежит на полу, того пинают.
Так оно и есть. Они пинали ее ради собственной потехи. Утром Франка принимала успокаивающие таблетки, чтобы только заставить себя идти в школу. Она начала страдать нарушениями сна и приступами удушья. У нее появились боли в животе, и она пошла к врачу, который нашел у нее гастрит.
— У вас скоро будет язва, — предостерег он Франку. — Вам надо уменьшить стресс и избегать волнений.
В ответ Франка горько рассмеялась. Этот смех до сих пор звучал у нее в ушах. С равным успехом доктор мог посоветовать ей достать луну с неба и повесить в гостиной. Стресс и волнение усиливались с каждым днем. Франка килограммами теряла вес, так как практически не могла есть. Если же она пыталась что-нибудь съесть, ее немедленно рвало. Все это продолжалось на удивление долго, прежде чем Михаэль, наконец, заметил, что здоровье Франки серьезно расстроено. Поплотнее завернувшись в одеяло, Франка подумала, что в этом-то как раз не было ничего удивительного. Это было типично для мужа. Рядом с Михаэлем можно было издохнуть, и он бы этого не заметил.
Правда, однажды — насколько Франка помнила, это было за завтраком — он внимательно посмотрел на жену и почти с упреком сказал, что она, кажется, стала более стройной.
— Если не сказать, тощей. Что случилось? Ты сидишь на диете?
Естественно, он уже слышал истории о проколотых шинах, видел пятна чернил на одежде Франки, но не представлял себе и малой доли тех издевательств, которым ежедневно подвергалась его жена.
— Мне нехорошо, — невнятно пробормотала она. Предстоял рабочий день, и Франка в зеркале видела, что лицо у нее уже приняло зеленоватый оттенок.
— Если ты плохо себя чувствуешь, то надо показаться врачу, — сказал Михаэль снова, на этот раз внимательнее присмотрелся к жене и добавил: — Ты и правда плохо выглядишь. Какая-нибудь затянувшаяся болезнь?
— Наверное, простуда.
— Сходи к врачу, — повторил он, поднялся из-за стола и стоя допил кофе. Михаэль, как всегда, куда-то опаздывал.
Она осторожно пошевелилась в коконе одеяла. Это сидение в коконе было символом ее существования — ущербного, дрожащего, под колпаком, защищавшим ее от мира. «Откуда, — в который раз спрашивала она себя, — берут люди силу, чтобы жить? Где тот таинственный источник, из которого они черпают?» Откуда брала маленькая Беатрис силы, чтобы перенести крах своего раз и навсегда устоявшегося мира? Беатрис, как поняла из ее писем Франка, обладала замечательной способностью применяться к обстоятельствам, но при этом не отрекалась от собственной личности. Она ни к кому не примазывалась, не втиралась ни к кому в доверие, не смотрела ни к кому в рот, но не противилась неизбежному и наилучшим образом пользовалась тем, что было у нее под рукой. Она учила немецкий, чтобы понимать врагов. Она завязала дружбу с Вилем, чтобы иметь союзника, на которого в случае нужды можно было опереться. Она изо всех сил старалась не попадаться на глаза Эриху, так как чувствовала исходившую от него опасность, но встретившись с ним, всякий раз была вежлива и обходительна. Сумела она справиться также с тревогой и страхом за родителей. В письмах не было ни одного слова о нытье и жалобах, хотя у Франки создалось впечатление, что Беатрис много недель пребывала в состоянии тяжелого потрясения. Больше всего она страдала от осознания самоуверенности, с какой Эрих присвоил себе дом ее родителей. Она оказалась под бесконтрольной властью Эриха Фельдмана, и все ее существо восстало против нее.
Франка попыталась представить себе ощущения Беатрис, видящей, как чужаки захватывают ее дом и ведут себя так, словно это их собственность. Это было нечто куда более унизительное, нежели просто захват чужого имущества. Чужие сапоги, топавшие по ступеням лестницы, чужие руки, закрывавшие и открывавшие окна и двери, чужие рты, пьющие вино из бокалов — все это причиняло душе неизгладимые, вечные раны, грозившие навсегда уничтожить исконную уверенность в себе, уничтожить чувство неприкосновенности собственной территории.
На лестнице послышались тихие шаги, и Франка затаила дыхание. Вспыхнувший свет ослепил ее. В дверях стоял Михаэль, выставив напоказ свою безупречную фигуру — на муже не было ничего, кроме плавок. В глазах Михаэля застыло удивление.
— Франка, — сказал он, — что ты здесь делаешь?
Она сама понимала, что являет собой довольно странное зрелище. Она не произнесла в ответ ни слова, только робко и виновато улыбнулась.
— Время — половина третьего, — сказал Михаэль, — почему ты не в постели?
— Я была в постели, — ответила Франка.
— Знаю. Но почему ты встала? Почему сидишь здесь и пялишься в темноту? Могла бы почитать или посмотреть телевизор.
«Конечно, — подумала она, испытав прилив раздражения, — если человек не спит, то он непременно должен что-то делать, а не просто таращить глаза».
— Я думала, — сказала она.
Михаэль тяжело вздохнул; он чувствовал себя воспитателем, столкнувшимся с трудным ребенком, со строптивостью которого он никак не может справиться.