Хранитель Реки
Шрифт:
– Отлично! – не сдержал своего удовлетворения Велесов. – Девка наша! Пошел!
Подчиненный энтузиазма не выказал, но передал начальнику бинокль и проверил рацию.
– Да пошел же! – поторопил его Велесов. Жизнь явно повернулась к нему правильной стороной.
– Иду, иду, – пробурчал Игорь, поднимаясь с колен. И это были его последние слова. Не только перед уходом. Вообще последние. Потому что на голову велесовского вассала опустилась странное, но от этого не менее грозное оружие – металлический бронзовый шар диаметром никак не менее сантиметров семи-восьми. Бронзовой же недлинной цепью шар был приделан к цилиндрической, лишь к концу плавно сходящей на конус, тридцатисантиметровой рукоятке. Рукоятка, державшая на цепочке шар, была отлита все из того же самого древнего на земле «окультуренного» металла.
Очень старое оружие – бронза вся покрылась темно-зеленоватой патиной. И смертоносное: мощная рука сильно взмахнула рукояткой-держателем, цепь позволила шару продолжить движение, и тяжеленный шар, набрав скорость и чудовищную энергию, погасил инерцию, лишь глубоко проломив череп бандита.
Велесов не успел ни удивиться, ни испугаться страшному концу своего подчиненного: еще один взмах тренированной руки, еще один бросок ужасного ядра – и еще одно тело повалилось на землю с расколотой головой.
Как пишут медики, травмы, несовместимые с жизнью.
А неслышно подкравшийся человек, нанесший чудовищные удары, не торопясь, отволок тела к естественной довольно глубокой яме: ветер выкорчевал сосну, и в песке образовалось углубление, легко скрывшее тела двух столичных гостей. Для окончательного исчезновения следов понадобилось едва ли более минуты и несколько лопат песка. И не лопат даже, а движений – тоже, кстати, странным инструментом, скорее напоминающим скребок, опять-таки бронзовый.
Вот теперь было все сделано окончательно.
При здешней плотности населения вряд ли тела найдут до прихода Мессии.
Мужчина, нанесший смертельные удары, тщательно отчистил скребок и огляделся в его плавающем зеркальном отражении. Увиденным остался вполне удовлетворен. Лицо и руки были чистыми. А если даже кровь и попала на одежду, то на черном не видно.
Глава 31
Славный денек в Вяльме
Место: Прионежье, деревня Вяльма.
Время: три года после точки отсчета.
Как день приятно начался, так славно и продолжался. Солнце жарило не по-карельски, комары на исходе лета отсутствовали как класс – ну и что еще было пожелать? А воздух-то какой!
Ефим Аркадьевич, вздремнув-таки часика три с дороги и после плотного завтрака, уже был бодр и свеж, как юноша.
Поднявшись и умывшись, он первым делом еще раз просмотрел работы Оглоблина.
Нет, чутье его не обмануло. Это, несомненно, был мастер. Причем зрелый не только технически, но и в новаторских композиционных решениях. Единственное, что одновременно напрягло и обрадовало рекламного профессора, – удивительное многообразие применяемых художником стилей и техник. Обычно это свойственно начинающим, только ищущим свой стиль. Здесь подобная «многорукость» скорее и была этим самым найденным наконец стилем.
– Я сам не знаю, что мне больше нравится, – смущенно вещал художник. – И графика, и живопись. И реализм, и… не реализм.
Это точно. Перемешано было всё. Акварель могла выглядеть как живопись, а живопись часто была очень графична.
Да взять хоть ту же акварель. Казалось бы, в самом названии аква – весь смысл техники. Но и здесь Оглоблин не шел проторенными путями.
Да, были у него чудесные «традиционные» работы «по-сырому», в основном узнаваемые окрестные пейзажи. С нежными переходами красок, когда растворенный в воде краситель, еле-еле видимый, почти прозрачный, создавал трудноуловимые даже опытным глазом цветовые нюансировки. Глаз же зрителя неопытного давал приказ устам, и те просто говорили «ах!».
Но была и другая акварель – жесткая, почти грубая, выполненная «по-сухому» и очень часто – с применением дополнительных техник и материалов: чернил, черной и цветной туши, сангины, даже морилки.
Одна из таких работ, «Грачиные гнезда», просто поразила воображение профессора. На этой почти монохромной – и почти мрачной – работе были изображены несколько берез, явно осенних, а на них, соответственно, эти самые гнезда. Тушь, чернила, бумага. Но такой предзимней тоской веяло от работы! И еще, как ни странно, – надеждой на пока очень далекую весну…
Ефима заинтересовал легкий палевый подцвет на большой графической серии с изображением вяльминских изб.
– Ты что, бумагу тонированную использовал? – заинтересовался Береславский (с вежливым, но отстраняющим «вы» они распрощались, наверное, уже на десятой минуте совместной работы).
– Нет, – объяснил Вадик. – Я ее табаком обработал.
– Чем-чем? – удивился московский профессор.
– Табаком. Галина растит несколько кустов на огороде. Под махорку. Я ее варю и отваром обрабатываю бумагу.
– А эти «звездочки» откуда? – На фонах графических женских портретов, геометрически искаженных, но от этого не менее привлекательных, были странные, притягивающие глаз разводы, похожие на кристаллические структуры в минералах.
– А это стиральный порошок. В первый раз я случайно наткнулся – кусочек упал на сырой лист и втянул в себя воду. А потом уже сознательно искал.
В общем, полностью рассмотреть, на что же Оглоблин наткнулся случайно или нашел сознательно, можно было, наверное, только за неделю постоянного общения. И это было классно, это было замечательно, это было волнующе.
Фактически это была гарантия того, что продюсеру такого многорукого художника никогда не станет скучно с ним работать. А более всего в своей протяженной жизни Ефим Аркадьевич Береславский боялся именно скуки.
Кстати, еще одно интересное наблюдение.
Как уже говорилось, писал и рисовал Оглоблин сотнями различных методов. Например, он довольно часто использовал прием, известный с конца девятнадцатого столетия как дивизионизм, то есть построение общего изображения из раздельных точек. Но, как и во всем, что делал Вадик, начало процесса можно было отследить – он восходил к творчеству Сёра (пуантилизм – письмо точками), его последователей Синьяка, «соблазненного» ими двумя старого импрессиониста Писарро и других. Однако его, процесса, нынешнее состояние было делом рук и вдохновения уже самого Оглоблина.