Хранитель Реки
Шрифт:
Точки, составляющие изображение, более не создавались чистыми цветами (их «смешивание» в подобной технике родоначальниками метода предполагалось не на палитре, а в мозгу зрителя). Да и точек самих на оглоблинских полотнах не было, а было то, что сам Вадик ласково именовал «червячками»: маленькие загнутые мазки испещряли лист, создавая, с одной стороны, торжественно-статичную, прямо-таки древнеегипетскую фактуру изображения, а с другой – придавая ему некую внутреннюю вибрацию.
Так вот, несмотря на применение огромного количества различных техник и профессиональных находок, Ефим буквально через час уже мог угадать руку Оглоблина почти в любой из них. И это тоже было здорово, свидетельствуя о том, что стиль-то собственный художник все-таки нашел, пусть даже и такой многоликий.
Некоторые работы притягивали настолько, что Береславский время от времени против воли бросал на них взгляд.
Одна из них – портрет очень взрослого, кряжистого бородатого мужика, выполненный в холодных синеватых тонах обычным, «гладким» письмом. Разумеется, как и все у Оглоблина, – условно обычным: фигура и лицо мужика были сознательно искажены. Сознательно – потому что, если б Вадик захотел, он смог бы изобразить что угодно фотографически достоверно (Ефим не забыл, как выглядело его «шишкинское» полотно). Одет изображенный мужчина был во что-то наподобие бушлата, а в правой руке держал старинный фонарь.
– Это Бакенщик, – объяснил Оглоблин.
Странно, но Ефим Аркадьевич сразу так и подумал – это бакенщик, хотя никаких атрибутов профессии – лодка, река, бакены – на картине заявлено не было. Но взгляд Береславского задержался на этой работе вовсе не из-за этого. И даже не из-за оригинально прописанных, очень фактурных, лица и фигуры.
Профессора поразило другое. Воздух, точнее, пространство, вокруг бакенщика как будто завихрился, собрался в непонятную, мощную, насыщенную энергией структуру – словно он весь космос скрутил вокруг своего тела.
– Почему бакенщик? – спросил Ефим, понимая, что неудачно выразил суть своего вопроса.
– Потому что он такой, – не вполне понятно ответил художник. – Да вы его сами завтра-послезавтра увидите. Когда он с женой из Петрозаводска вернется.
– Это что, реальный персонаж? – удивился Береславский.
– Ну, это не вполне реализм, – усомнился автор картины. – Но вообще-то, похож. А вот Надюха на него совсем непохожа. Ни на него, ни на Галину, жену.
– Так девочка – не ваша с Леной дочка?
– Нет. Мы своих пока не завели. Хотя очень хочется, – вдруг сознался Оглоблин. – Это дочка наших хозяев. Он в гидрографической службе работает, на озере. Но все зовут его Бакенщиком. Да он и сам себя так зовет. Скоро приедет – познакомитесь.
– Приятный мужик? – поинтересовался Ефим.
– Приятный ли? – улыбнулся Вадим. – Вот уж слово, неприменимое к Бакенщику. Скорее надежный. Мощный. Или даже космический.
– Что же в нем такого космического? – Береславского почему-то задела насмешка над его определением.
– Потому что он – весь такой, – и Оглоблин перстом ткнул в сторону уже описанного портрета.
– Понятно, – вынужден был согласиться рекламный профессор, хотя из объяснений ничего понятно ему не стало.
Ну да ладно, все само собой объяснится.
А тем временем в горницу снова вышла веселая девчонка, дочка хозяев. Она со всеми позавтракала, однако потом, как и Ефим Аркадьевич, предпочла слегка вздремнуть. А сейчас, как выяснилось, снова была готова позавтракать.
Ленка положила ей на тарелку изрядную порцию чудесного свежайшего творога, обильно полила его сметаной (скорее даже не полила, а обложила, настолько густой была ее консистенция) и сверху, опять же не жалея, посыпала сахарным песком.
Дитя достаточно быстро умяло этот нехилый завтрак и скромно не стало отказываться от добавки. Ефима даже удивило, что при таком аппетите девчонка была вполне худая, хотя и даже на взгляд крепенькая. Короче, радость родителей.
Впрочем, позже его удивление быстро исчезло, когда он понаблюдал за девочкой: она ни секунды не стояла на месте, носясь по огромной избе, как метеор. Огненный хвост ей вполне заменяли довольно длинные, с рыжинкой, волосы.
– Надюшка, а как тебе работы Вадима? – поинтересовался рекламист. Спросил не из праздного любопытства и не для того, чтобы как-то развлечь дитя. Просто его в оценке творчества всегда интересовало, что скажут дети: их обостренное и не отягощенное знаниями восприятие было очень чувствительно к фальши и любой искусственности, надуманности.
– Нравятся, – мотнула она головой. – Очень даже. Но только не все.
– А что не нравится? – уточнил Береславский.
– Вот эта! – показала Надюха пальцем на «Грачиные гнезда». – И эта тоже! – Теперь ее перст указывал на работу, сначала вообще не замеченную Ефимом.
Она даже не на стене висела, а на боковой стороне старинного деревянного буфета, повешенная так, будто ее хотели сделать максимально незаметной.
Это была акварель, точнее, смешанная техника: акварель, морилка, тушь. На листе примерно четвертого формата женщина сидела перед своим, свернувшимся калачиком у ее ног крохотным младенцем. Работа называлась «Что будет?». С вопросительным знаком. Любимые Вадимом искажения пропорций сделали эту простую картинку невыразимо трагичной.
«Да уж. Работа отменная, музейного качества. Но в дом вешать что-то не хочется», – про себя подумал Береславский. А вслух спросил:
– И чем же она тебе не нравится?
– Слишком похожа на правду, – вдруг тихо и безо всякой веселости ответила девочка.
Ефим чуть творогом не подавился, который по примеру Надюхи ел. Вадим же, присутствовавший при беседе, почему-то вдруг строго посмотрел на девчонку, а она, как будто признавая какую-то свою вину, спрятала глаза.
Во всем этом, несомненно, была некая тайна (Береславский не зря четверть века ел свой журналистский хлеб), но задавать вопросы профессор больше не стал. Немножко времени, немножко внимания – и все тайное рано или поздно станет явным.