Хранители Кодекса Люцифера
Шрифт:
Александра положила руку ему на предплечье.
– Простите, – сказала она. – Я поставила вас в затруднительное положение.
Генрих накрыл ее руку своей.
– Ничто не может поставить дух кайзера Рудольфа в затруднительное положение! – отчеканил он. Александра рас-. смеялась, но уже через пару секунд смех ее затих, и она задумчиво посмотрела на его руку. Он поколебался мгновение и убрал ее, и точно так же нерешительно она убрала свою. Девушка снова откашлялась.
– А я и не знал, что вы знакомы со Славатой, – заметил Генрих после продолжительной паузы, во время которой он пытался не дать ее изучающему взгляду проникнуть в его душу и одновременно наслаждался молчаливым зрительным контактом.
– Я с ним незнакома.
– А по вам и не скажешь.
– От вас ничего не скроешь, верно?
Он улыбнулся.
– Я ни с кем из них незнакома, – добавила Александра. – Мне показалось, что я знаю одного из его сопровождающих, но, – она небрежно махнула рукой, – эти двое – всего лишь писари.
3
– Ты здесь новичок, малыш, так что тебе нужно все объяснить.
Вацлав кивнул. Ему было нелегко сосредоточиться на словах Филиппа Фабрициуса, первого писаря графа Мартиница. Могло ли так случиться, что это действительно была Александра, что это ее он видел вчера в зале Владислава, что это она, смеясь, убежала прочь вместе с молодым человеком? Создавалось впечатление, будто то, что они без позволения проникли в старый королевский дворец, всего лишь веселая шутка. Нет, это невозможно. Но длинные вьющиеся волосы, тонкий профиль, то, как она двигалась… Он видел ее только на фоне окна, а затем со спины, да и одета она была в длинный плащ с капюшоном. Это могла быть бог знает какая девушка с такими же длинными волосами, которые она ничем не покрывает. И все же он точно знал, что это была именно Александра. Он узнал бы ее из тысячи, даже в тумане и темноте. Почти всю ночь Вацлав провел без сна, размышляя о том, что означает его открытие. Она тоже узнала его, вне всякого сомнения, но сделала вид, что они незнакомы. Что это должно было означать, не требовало таких уж долгих раздумий; скорее ему понадобилось больше усилий чтобы подавить понимание.
– И где ты был до этого, малыш?
Вацлав поднял глаза.
– Гм!..
– Я спросил, где ты успел уже поработать. – Между бровей Филиппа Фабрициуса появилась вертикальная морщина.
– Меня зовут Вацлав, – ответил юноша, который был по меньшей мере на голову выше первого писаря. – Я работал в фирме «Хлесль и Лангенфель». Мой отец – один из партнеров фирмы.
– И тебя выставили на улицу, потому что ты целый день мечтал о чем-то?
– Прошу прощения?… – недоуменно произнес Вацлав.
– Так почему тебя выставили на улицу, малыш?
– Никто меня на улицу не выставлял! – Неожиданно мотивы его поведения самому Вацлаву показались нелепыми. – Я не хотел сидеть под крылом отца, – ответил он, хотя, признаться, он этого «крыла» совсем не ощущал. Между ними всегда была молчаливая договоренность о том, что Вацлав, работая в конторе фирмы, будет вести себя точно так же, как и все остальные, как Киприан и Андрей. Те, например, несмотря на свою дружбу, дважды в год садились рядом и проводили весьма будничный анализ положения, в котором находится фирма, кто какой вклад сделал и каких ошибок следует избегать в будущем. Однако не было никакой причины признаваться краснолицему Филиппу Фабрициусу, что на самом деле Вацлав ушел из фирмы из-за Александры. Он не мог достаточно долгое время выносить ее постоянное присутствие. Было достаточно того, что он влюбился и не смел надеяться на взаимность; если же объект его страсти постоянно будет у него перед глазами, это превратится в настоящую пытку, которую он просто не выдержит.
– Ты хоть раз вел протокол?
– Во время деловых переговоров… да.
– Здесь речь идет о делах государственной важности, малыш!
– Вацлав. И я полагаю, во время обсуждения дел государственной важности протоколист тоже записывает все, что говорят участники переговоров.
Фабрициус улыбнулся. Это был крупный мужчина, выглядевший лет на десять старше, чем ему было на самом деле; под глазами у него набухли заметные мешки, а толстые щеки покрывали лопнувшие капилляры, образуя красную дельту. Фабрициус явно гордился своей должностью старшего писаря. Еще больше он воображал из-за своей способности пить не пьянея и гордился своим успехом у женщин. Иногда он засыпал посреди рабочего дня. От других писарей Вацлав уже узнал, что во время ведения протокола заседаний никто ему и в подметки не годился. Казалось, что он заканчивал писать предложение до того, как выступавший успевал договорить его. Если же, испытывая недоверие к нему, докладчик желал прочитать написанное, выяснялось, что именно это он и хотел сказать. Филипп Фабрициус мог бы напиться до невменяемого состояния и приползти в Град на четвереньках, но даже тогда получил бы всего лишь выговор. Что же касается его работы, то Филипп был гением, и тот факт, что он не хвастался направо и налево, доказывал, что писарь знал это, как знал и то, что его талант здесь, вообще-то, пропадает зря. Вацлаву еще ни разу не приходилось встречаться с пьяницей, у которого не было бы серьезной причины пить.
– Прежде всего тебе следует знать, что все нужно записывать на латыни.
– Что? Но мне об этом никто…
– Ты что, латыни не знаешь?
– Ну… почему же… по меньшей мере…
– Сложность состоит в том, – произнес Фабрициус и, чтобы подчеркнуть важность момента, поднял палец к носу, – что во время встречи никто на латыни не говорит. Так что тебе следует все переводить, когда записываешь.
– Святые угодники…
– Так-то, малыш. Нам здесь писари нужны, а не бумагомаратели.
– Я это умею, – смело заявил Вацлав, хотя в душе почти отчаялся.
– Хорошо! – просиял Фабрициус. – А сейчас я открою тебе парочку секретов, чтобы ты не казался совсем уж зеленым, когда будешь выполнять свое первое поручение.
– А что вообще обсуждают на этих встречах?
– Понятия не имею. Ты узнаешь об этом, когда прочитаешь свой протокол.
– А кто в них участвует?
– Апостольский нунций? Король? Дух рыцаря Далибора?…
– Достаточно, достаточно. Так, значит, если я прочитаю свой протокол…
– Именно, – подтвердил Филипп.
Вацлав попытался истолковать его взгляд. Он был почти уверен, что старший писарь солгал ему.
– На что еще мне следует обратить внимание? – вздохнув, спросил юноша.
– Свежий пергамент твердый, – бросился объяснять Филипп, явно довольный, что новичок нуждается в его советах. – Пергамент только тогда становится хорошим, когда тебе удается достать такой, который пролежал глубоко в сундуке сотню лет и с которого твои предшественники уже пару раз соскребывали написанное. Так вот, его нужно поскрести в третий раз, и тогда то, что будет лежать перед тобой на столе, начнет мягко и гибко ложиться под перо, как дырка – под язык, если ее достаточно долго лизать. – Он пристально посмотрел на Вацлава. – Ты уже знаешь, о чем это я, малыш?
– В том, что касается пергамента, – нет, – язвительно ответил Вацлав. В том, что касалось второй части сравнения, он тоже совершенно не разбирался, но скорее откусил бы себе язык, чем дал бы понять, что все интимные контакты с женщинами, бывшими у него на данный момент, сводились к перемигиваниям и, если очень сильно повезет, к торопливым совокуплениям в каком-нибудь укромном уголке. Эти встречи, совершенно лишенные изысканности, сводились к древнему как мир «туда-сюда, туда-сюда». Того факта, что во время этих актов он думал лишь об Александре и ужасно стыдился себя, Вацлав и на смертном одре никому бы не открыл.