Хрен знат
Шрифт:
Утренняя роса обильная, крупная. Не только умылся - принял холодный душ. Пока добежал до хаты, чуть не продрог.
– Как за калитку выйдем, - глухим отстраненным голосом, проговорил колдун, вытирая мое лицо вышитым рушником, - чтоб ни единого слова я от тебя не слышал.
– Молчи, и думай только о матери, - продолжила инструктаж бабушка Катя.
– Пойдешь следом за Фролом, с иконой в руках. Держать ее надо вот так, образом к сердцу. Под ноги смотри! Упаси господь, упадешь, споткнешься, порежешься, или ногу уколешь, все
Я сразу смекнул, что придется идти босиком.
– Типун тебе на язык, - беззлобно сказал колдун.
– Ну, с богом! Присядем перед дорожкой...
– Ом-м-м...
Я вздрогнул. Этот долгий горловый звук донесся непонятно откуда.
– На ясной заре, на яром восходе, на перекрой-месяце, сойдутся двенадцать колен моего рода во кутном углу под Велесовым стожаром, - хрипло промолвил Фрол.
– И пойду я, ваш меньший брат, - продолжил он, поднимаясь, - по разрыв-траве, по крови своей, из сеней в сенцы, из врат в ворота со словом сильным, да отговорным.
– Ом-м-м!
– прокатилось под сводами комнат, наполняя мою душу неистовым торжеством.
– И дойду до заветной страны до родимой избы, до своего порога, с хлебом-солью да родовым заклятием, - сказал он уже на крыльце.
– Ом-м-м!
– загудело под самым моим ухом.
Фрол запер входную дверь на висячий замок, вытащил ключ и, не глядя, бросил его далеко за спину.
Затухающий месяц все еще расцвечивал траву серебром. Там, где ступал колдун, на ней оставался растянутый черный след. Стараясь не отставать, я невольно ускорил шаг. Почувствовав это спиной, ведущий замедлился, и наша процессия обрела, наконец, гармонию и соборность.
Вспомнив наказы бабушки Кати, я старался думать о мамке, но получалось плохо: ни одного ясного образа из раннего детства. А ведь я ее помню с той давней поры, когда меня еще пеленали и носили по комнате на руках, а мой немощный разум оперировал не словами, не образами, а всего лишь, двумя полярными чувствами: беспомощность, когда ее нет, и душевное равновесие, когда она рядом. Еще даже не человек, а маленький сгусток любви к этому источнику света.
Но память опять и опять, возвращалась ко дню ее смерти.
– Сыночка, - говорила мне мамка, расклинившись на пороге своей комнаты, - чистое полотенце!
В расфокусированном безумием взгляде, как всегда, сырость. Стоять выпрямившись, она уже не могла. Сказывалось побочное действие психиатрической фармакологии - закрепощение мышц. Ведь она эти лекарства употребляла горстями. Ежедневно, три раза в сутки, двадцать шесть с половиной лет.
– Я тебя очень, очень прошу: не забудь чистое полотенце!
Было без пятнадцати восемь. Я опаздывал на работу и очень спешил. Поэтому, не разувшись, прошел в коридорчик, временно ставший моей спальней, принес сразу четыре штуки, и положил на кровать.
– Не забудь! Чистое полотенце...
Тринадцатое число. Тринадцатый год. А я ведь тогда не
Уходя, запер входную дверь. Не потому, что опасаюсь воров. Просто последний побег мамка совершила всего неделю назад.
Проснулся ночью, а ее нет. Вышел на улицу - стоит, опираясь руками на угол металлической секции, которую я, умыкнул со склада и намеревался использовать в качестве летнего душа. Поздняя осень, ветер, а она в тонкой ночнушке и тапках на босу ногу. И как только не заболела? Проснулся, наверное, вовремя.
Уже у калитки, что-то меня заставило обернуться. Как будто бы в спину ударило. Мамка стояла у пластикового окна и улыбалась. Наверно, опять какую-то шкоду задумала.
В последнее время меня бесила эта улыбка. Сыновья любовь тоже устала, и куда-то запропастилась. Осталась одна жалость. То ли к ней, то ли к себе?
И с чего бы такая мобильность?
– запоздало подумал я, перед тем, как миновать проходную.
– Поход от двери до кровати у мамки всегда занимал не менее четверти часа. А тут раз - и она у окна!
С утра поработалось, как обычно, в охотку. Но где-то часам к десяти, я начал испытывать смутное беспокойство. Почему-то вдруг показалось, что мамка сегодня обязательно что-нибудь учудит. Томимый дурными предчувствиями, я запер склад на замок и, в кои-то веки, заглянул в кабинет своего непосредственного начальника.
Анатольевич сидел за столом, и тупо играл в "косынку".
– Что-нибудь надо?
– лениво спросил он, отворачивая к стене экран монитора.
– Пойду-ка я, барин, домой.
– Ты, часом, не охренел?
– беззлобно возбух "участковый", - на часах половина одиннадцатого! Зачем тебе? Что-то случилось?
– Пока ничего. Просто врач диетолог сказал, что в двенадцать часов я должен успеть пообедать, выпить две чашки кофе и часик вздремнуть.
Старший мастер надел очки:
– Ты знаешь? Мне пофиг, что там тебе вещает врач диетолог.
– Ну, вы как сговорились!
– Я выложил перед ним тяжелую связку ключей.
– Он точно так же сказал: "Мне пофиг, что там тебе вещает старший мастер участка".
Алексей Анатольевич хрюкнул и тоненько захихикал.
– Ладно, иди. До утра свободен. Возьми с собой кисточку и баночку с черной краской. Если кто-нибудь спросит, скажи что на линию, от ТП-37 опоры нумеровать.
Я всегда торопился домой, если не успевал приготовить обед с вечера. Но тогда просквозил мимо магазина, хотя точно знал, что хлеба в доме ни крошки. А от железнодорожной насыпи и вовсе бежал.
Мамка лежала на покрывале, запрокинув седую голову. В широко раскрытых глазах погас внутренний свет. На изможденном лице застыла печать безумия и пережитого ужаса. Надеясь на чудо, я несколько раз окликнул ее. Потом присел на кровать, закрыл родные глаза и поплелся в депо. Там был телефон с выходом в город.