Хрен знат
Шрифт:
– Сашка!
– прикрикнула Пимовна, - вот я тебя жигукой по сраке!
– Ну, ну, не строжи! С душой, говорю, все нормально, только болить она у него. Как у взрослого человека болить.
Я съежился за столом, стараясь не смотреть в сторону колдуна и вообще ни о чем не думать. А ну, как расколет?! Было страшно до памороков в глазах.
– Еще б не болела!
– вздохнула бабушка Катя.
– Сны ему снятся, Фрол. Видит мальчонка, кто и когда на нашей улице будет болеть, или помреть. Про мамку свою сказывал, как она тронется головой. Про подругу мою, Федоровну, все по полочкам разложил: сколько сестер у нее, и какая
– Родовое проклятие?
– Хозяин, начавший было, оббивать сургуч с горлышка эксклюзивной казенки, поставил бутылку на место, насупился, посерьезнел.
– Поганое это дело!
– Вот ты, в одночасье столько народу проклял. Расскажи, как это бывает? Ты их всех ненавидел?
– Мальчонка услышит, - замялся колдун.
– Ничего, этому можно. У него в роду ведуны такие, что чище тебя будут. Только не матюкайся.
– Не то чтобы, Катя, ненависть, - Фрол достал из фабричного портсигара передавленную резинкой, самодельную папиросу, - изумление какое-то было. Четырнадцать годочков прожил на земле, от христианского труда не отлынивал, никогда ничего не украл, не успел никого убить. Ну, взял Армавир генерал Покровский, а я то причем?! Лежу среди станичников мертвяков, одним глазом в небо смотрю. Комок какой-то в груди рвется наружу: за что?! Чтоб, думаю, вам, паразитам, и детям вашим, до седьмого колена, такие же муки принять! А помирать хорошо-хорошо! Ничего не болить, облака надо мною плывуть и качаются, как будто баюкають...
Фрол высморкался, вытер лицо подолом рубахи и побрел на крыльцо. Не сговариваясь, мы потянулись за ним.
– Вот до казни еще, то да, - колдун, как будто увидел, что мы стоим за спиной.
– До казни я этого Проскурню ненавидел. За то, что он, гад, сестренку мою среднюю социализировал.
– Как это?
– вырвалось у меня.
– А так. К солдатам увез, в Вознесенку. Пришел с конвоирами и увез. Матери мандат показал. "Предъявителю сего, товарищу Проскурне, предоставляется право социализировать в станице Ереминской шесть душ девиц возрастом от шестнадцати до двадцати лет, на кого укажет данный товарищ". Главком Ивашев, комиссар по внутренним делам Бронштейн. Подписи и печать. Мать кричала, соседей звала, метрики им показывала, что Маришке только-только пятнадцать исполнилось. А он говорит: "Вот, видишь винтовку? Она тебе бог, царь и милость. Будешь орать, на штык посажу. И ее, и тебя".
– Вот, если бы, - Пимовна положила ладонь на его плечо, хотела что-то сказать, но передумала.
– Пошли, женишок, врежем!
Она сама открыла бутылку, убрала рюмки и поставила на стол два граненых стакана.
Выпили, закусили.
– Ой, у мэнэ есть коняка, та й гарний коняка, - начала бабушка Катя.
– Ой, який вин волоцюга, який разбишака!
– подхватил Фрол
– Ой того-то я коняку поважати буду, за него не взяв би срибла хоч повную груду, - завели они на два голоса.
Обо мне, казалось, забыли. Пели еще "Заржи, заржи, мой конечек, подай голосочек", "Ой при лужку, при лужке, при счастливой доле".
– А вот, если бы нашелся такой человек, который за детей твоих душегубов стал бы у бога просить? Если бы ты услышал, не проклял?
– спросила, вдруг, бабушка Катя.
– Я-то?
– задумался Фрол.
– Я их всех, Катя, давно простил. Только слово мое от бога. То, что сказано, не поймаешь, обратно в рот не засунешь и не проглотишь.
– Почему ты решил, что от бога?
– Я ведь тогда помирать собрался. И помер бы, если б перед собой Богородицу не увидел. Наклонилась она надо мной и говорит: "Что же ты, Фролка лежишь, ай дел никаких нет? Тебе ж еще жить да жить. Ползи-ка, сынок, к тому ерику, да в кушерях схоронись. Душегубы твои поехали за телегами. Покушают заодно, да выпьют после таких-то трудов". Было такое, да. Но ты ведь, Катя, другое хотела спросить: не ударит ли слово по тому, кто захочет его отменить? Так я тебе так скажу: это в зависимости от того, кто будет просить.
– А ежели я попрошу?
– Ты?! За моих врагов?
– И все-то он знает!
– усмехнулась Пимовна.
– Успокойся, колдун, когда над семьей этого мальчугана нависло проклятье, твоих деда с бабкой еще и в помине не было. Старинный это замок. Так просто не отомкнуть.
– Вдвоем надо, - сказал Фрол и разлил по стаканам остатки спиртного.
– Если согласен, я помогу.
– Ты?!
– засмеялся колдун. Неужто могёшь?!
Бабушка Катя неспешно вышла из-за стола, сверкнула глазами и вдруг, с нежданной для меня грацией, сделала стремительный шаг. Тело ее изогнулось в каком-то шаманском танце. Левая рука потянулась вперед и вверх, а правая пошла полукругом.
– Оболокусь я оболоком, опояшусь белой зарей...
Я вжал голову в плечи и зажмурил глаза.
Слова распадались на слоги, сталкивались, падали на пол и снова взлетали. Воздух в маленькой комнате наэлектризовывался и еле слышно звенел. Вдобавок ко всему, где-то на горизонте недовольно зарокотал не вовремя разбуженный гром.
Глава 18. Слово
Я думал, уже началось. Но это был только лишь мастер-класс. Колдун тоже поднялся и осторожно поймал Пимовну за руку:
– А вот, дождя нам сегодня не надо. Пущай стороной пройдет!
Да и не время сейчас. В полуночь нехай ведьмы ведьмують, а мы с тобой, Катя, на утренней зореньке слово свое скажем.
Впервые в своей жизни, я ночевал на полатях, под лоскутным стеганым одеялом, за ситцевой занавеской. Жаль только, вспомнить нечего. Коснулся затылком подушки - и поплыл. Сам удивляюсь, как это, ночью, я трижды спускался оттуда на автопилоте, чтобы предать земле остатки компота. Если б не каганец, горевший на кухне, не лампада в красном углу, точно бы навернулся.
Взрослые не ложились совсем. Их несмолкаемый говор не будил, а баюкал, чистым слогом гулял под сводами комнат. Когда я, стуча пятками, шествовал мимо них и нырял в хозяйские чёботы, даже не переходили на шепот.
Новый день начался со слов "Вставай, Сашка, пора!" Я даже не разобрал, кто их произнес, то ли моя бабушка, то ли кто-то еще. Все напрочь заспал. За окнами было темно. Но уже, предвещая зарю, орали станичные петухи.
– Одёжа твоя в той комнате, на стуле висить, - подсказал Фрол, освещая "большую" комнату керосиновой лампой.
– Учись, Сашка, с курями вставать. Все за день успеешь, ничего не оставишь на завтра. Что, не проснешься никак? Иди, оправься, да умойся росой.
– И уже за моей спиной, - Катя, ты иде?