Христианский квартал
Шрифт:
Мата окончила читать, но ещё несколько секунд глядела на исписанный листок. Невольно вздрогнула, заслышав:
– Что-нибудь ещё?
– официантка дежурно улыбнулась.
– Счёт, пожалуйста.
– такой же улыбкой ответила Катя.
– Одну минутку.
На столике между двумя женщинами располагалась лишь синяя папка со стопкой исписанных листков, да две чашки кофе, - нетронутая, и полупустая.
– Ну, как устроилась?
– поинтересовалась та, что постарше, машинально поправляя выбившийся локон.
– Спасибо, хорошо.
– та, что моложе, отложила последний листок в папку, - Хороший город. Тихий. Детей много на улицах. А дома так поставлены, что всегда дует ветер. Это... интересно. Как Нуакшот.
– В смысле?
– Нуакшот переводится как: место, где дуют ветра.
– Да, забавно.
Несколько секунд обе молчали, глядя на синюю папку.
– Как... он?
– Поначалу пил много.
– Катя невесело улыбнулась и подняла полупустую чашечку, - Но месяц назад взял себя в руки. Вроде, привыкает потихоньку. Хотя я все ещё думаю насчёт врача.
– Он не пойдет.
– Это точно. Он ведь действительно считает, что ты их всех убивала! Это какой-то ужас был. Спасибо, что отнеслась спокойно.
– Ну что вы, тётя Катя. Я вам многим обязана. А это... не такая уж страшная болезнь.
– Да ладно. Какая я теперь тебе тётя?
– одним глотком допила кофе и отставила чашку, звякнув о блюдце.
– Иногда мне кажется, - проговорила Катя, глядя на гогочущих парней в коже за соседним столиком, - что он это всё специально придумал, чтобы тебя от нас не отпускать...
Мата съежилась.
– Не смотри так. Я тебя ни в чем не виню. Просто...
– Ваш счёт, пожалуйста.
В этот раз официантка не улыбалась, сухо взглянув на две сиротливые чашки.
Катя полезла в сумочку, щёлкнул замок кошелька. Забрав две купюры, девушка молча удалилась.
– Ладно, пойду я.
– Катя подхватила папку со стола, - Звони, если что, на мобилу. Номер знаешь.
– Знаю.
Одна из двух женщин, сидевших за столиком, поднялась и, не оборачиваясь, вышла.
Вторая осталась, отстранённо смотря перед собой, - на чашку с остывшим, потемневшим напитком. Бледная девушка с заплетёнными в узел чёрными волосами.
– Красавица, ничего, если я подсяду?
– кто-то сверху дыхнул перегаром. Один из кожанных парней с соседнего столика.
– Лучше не надо, - ровным голосом ответила Мата.
– Ну, зачем же так грубо-то сразу, а?
– неловко выдвинув стул, парень плюхнулся, оперевшись локтями о столик. Кривая ухмылка, маленькие глазки с мутным блеском, - Давай-ка знакомиться...
Мата молча подняла взгляд. Парень закашлялся, словно поперхнувшись. Успел чертыхнуться, схватился рукой за горло, будто сдерживая всё новые спазмы. Столик дёрнуло, остывший кофе расплекался.
Девушка встала и вышла, оставив за спиною судорожно кашляющего мужчину.
Небо всё видит
Жил некогда в Совином Углу парень, именем Катху. Отца своего, Отхи, не помнил - чужаки убили того в числе первых при Порабощении.
После этой беды ещё многие годы в Совином Углу мужчины были в редкость, пока дети не подросли; а стариков-то - тех и вовсе по пальцем можно было перечесть: рыбак Татху, вождь Коби, да Миду - говорящий-с-ветром.
Катху вырос юношей крепким, красивым, и не бывало такого, чтобы, уйдя в лес, он вернулся без добычи. Когда вошёл в возраст мужа, женился на красавице Уомэ, родился у них сынишка, а после и дочь. За силу и смекалку охотничью многие уважали его.
Но не был спокоен Катху. Всё хотел за смерть отца отомстить. Как застоявшаяся в ложбине вода чернеет и смердит, так год от года копилась в нём злоба к чужакам, отравляя покой.
Мало в Совином Углу нашлось бы семей, где не оплакивали павших при Порабощении.
Ибо явились чужаки с огнём и грохотом, и были одеты в панцири, которых ни стрелы, ни копья пробить не могли, и разили они невидимой смертью из чёрных колдовских палок. После же поставили свой лагерь вверх по реке, и завели порядок в летние месяцы забирать половину урожая тайры, не говоря о том, что приглянется при сборе подати.
Многих жёг огонь ярости, но смирились, ведь за каждого убитого чужака те казнили по десять мужчин, и даже тела казнённых не возвращали семьям. Строго-настрого запретили старики поднимать руку на чужака, дабы не навлечь большей беды на селение, дабы не вымер Совиный Угол.
Покуда их не трогали, чужаки хранили мир. Своим чередом сменялись зимы и лета, раны в душах зарубцевались, дети выросли, селяне свыклись с соседством чужаков, и с податью, и с шумом летящих в небо железных птиц, и с тем, что по весне течение приносит от лагеря чужаков отравленную воду, от которой болеет скот и дети, если станут пить или купаться.
Один Катху не мог простить. Со старшими только и говорил, что об отце своём, да временах до Порабощения, а со сверстниками - ругал и хаял чужаков. А уж когда его сын отравился речной водою, так и вовсе почернел от недобрых дум.
* * *
...а ещё... а ещё, батюшка... в молодости, когда служил на базе Ормон-3, я... ну... гарнизон там совсем маленький был, все свои, вокруг джунгли, в трёх милях деревня туземцев... и... у меня друг был, Коэн...
* * *
Катху подолгу следил за чужаками, когда те выходили из лагеря поохотиться. Крался, как тень, незаметнее воздуха, следопыт он отличный был, делу охотничьему обучил его Уби, дядя по матери. Многое узнал, многое подметил, и выносил хитрый замысел.
Но прежде пришёл на совет к Миду - говорящему-с-ветром. Тот был человек мудрый и проницательный, в души глядел, как рыбак на воду.