Христианский квартал
Шрифт:
– Мы знали Виктора немного. Это был лишь третий его бой с нами. Никто из нас не успел сойтись с ним достаточно близко...
Ты смотришь на свою левую руку. Указательный и средний пальцы без ногтей. Уже два года как - так уж допрашивали маты на Гадане-17. Угораздило же попасть в плен. С тех же пор и все зубы у тебя стальные...
– ...Виктор, как и все мы, пошёл на фронт, защищая интересы Родины и, отдал ради неё самое дорогое, что может отдать человек...
Ты вспоминаешь дёргающийся ствол автомата Пирса, плюющий огнём в черноту расщелины. Ствол,
Пламя гудело и трещало, впиваясь в бревенчатые дома. Даже отсюда жара была страшная. Лейтенант вытер лоб, повернулся к тебе, приказал:
– Рядовой - расстрелять.
– Кого?
– не понял ты.
Лейтенант махнул в сторону крестьян и отвернулся. Ты растерянно сделал несколько шагов к ним и замер. Просто так пустить в расход 43 «мирных»... Такого тебе ещё не доводилось делать. Ты смотрел на них. Они на тебя. Женщины и старики молчали. Некоторые дети плакали. Позади полыхало здание сельуправы. Что поделать...
Ты поднял автомат. Они молчали. Откуда-то издалека донеслась очередь. Люди вдруг стали падать, взмахивать руками, лица уродовали гримасы. Лишь секунду спустя «дошло»: стреляешь-то ты. Но палец крючка не отжал. Безразличие вдруг охватило, будто и не ты это, а только смотришь. Белобрысый мальчишка, лет десяти, вырвался и дал дёру по горящей улице. Ты развернулся, взметнул ствол и выстрелил. Второго выстрела не понадобилось.
Груда человеческих тел. Маленькие красные ручейки стекаются в тёмные лужи. Отсветы пламени...
Губы Пирса шевелятся. Глаза холодны и неподвижны, как у мертвеца.
– ...он нормально сражался. Погиб в бою. Это честная смерть, и она не пройдёт даром.
Ты смотришь на стаканы с жидкостью цвета пулемётных гильз и с нетерпением ждёшь, когда Пирс закончит.
– ...мы отомстим. Мы победим. За Виктора! Помянем!
Все вскакивают и хватают стаканы. Шила обжигает горло и разливается в желудке приятным теплом. На мгновение перехватывает дыханье. Ты берёшь с тарелки красную конфету и отправляешь её в рот. Садишься. Аманд тут же разливает всем по-новой. Пирс хватает стакан и даёт следующий тост:
– За Питта! Чтоб скорей поправился и вернулся в наши ряды!
За Питта пьют охотнее. Питта все знают. Питт хороший парень. Pittus religiosus, как его в шутку называет Ларсон. Да... Надо будет навестить его в лазарете. Заодно и Елену проведаешь.
Тепло от шилы растекается по телу. Чувства чуточку притупляются, голова слегка тяжелеет, мысли текут медленнее, спокойнее. Ты вытягиваешь ноги и смотришь в окно. За окном проходит колонна военнопленных из городка, где вы были утром. Длинная. На ступеньки храма выходит отец Евлогий в одном подряснике. Смотрит на них. Скоро их посадят в транспортники и отправят в концлагеря... Холодно отцу Евлогию, наверно, в подряснике... Ветрено сегодня...
Один мятежник неожиданно машет рукой священнику. Отец Евлогий благословляет его. Из храма выбегает отец Пётр. Что-то кричит отцу Евлогию, машет руками. Отец Евлогий молча кивает. Отец Пётр возвращается в храм.
– Да ладно, пускай, - возражает Ларсон, - Тоже ведь люди.
Если бы вы сегодня прибыли в город хотя бы на пятнадцать минут позже, треть этих военнопленных успела бы вооружиться и собраться в группы сопротивления. И тот, кто махнул рукой, прося благословения, быть может, шмальнул бы тебя, когда ты полз к зданию. Но время, как всегда, выбрано точно. И это хорошо. Жаль только, дети не успели получше спрятаться.
Интересно, что они там делали ночью? Видать, то был не простой детсад, а интернат для сирот. Таких теперь много. Трупов в здании не было. Кто-то успел предупредить персонал интерната. Незадолго до удара. Скрываться им пришлось уже во время бомбёжки, спрятались-то в разрушенном корпусе. То есть, как только вышли из здания, оно и взорвалось. От испуга часть детей разбежались по табовой аллее. Воспитатели не стали искать впотьмах, отвели, кого могли, в укрытие. А там уж, видно, криком, звали потерявшихся. Последним пришёл тот мальчик, что оставил след в пепле...
Волны досады захлёстывают тебя. Пирс, чтоб его, зря он это сделал! Чего ради было убивать детей?! "Может, и не только дети!" Кто ж ещё? Будь там маты, они б выползли во время боя. Ну зачем, зачем? Легионеры переписали б этих детей и отправили в другие интернаты. Может, даже здесь оставили бы...
– Ну что, Пирс!
– окликает Ларсон, - Гони третий тост!
Пирс встаёт.
– Давайте выпьем за то, - проникновенно говорит он, - чтобы эта война поскорее закончилась, и мы все вернулись домой.
Ты допиваешь свой стакан и злобно выдыхаешь воздух. Снова поворачиваешься к окну, бесцельно смотришь. Колонна уже прошла. Дорога пуста. Нет, вот взял и убил! Просто так! Ты вспоминаешь следик в пепле и гадаешь, сколько лет было тому пацану. Где-то восемь-десять.
Это ты виноват - если б не торчал так долго над следом, а потом не топтал столь картинно, да ещё не оглядывался бы по-дурацки, - Пирс бы его и не заметил.
Нет, ты здесь ни при чём: ты же говорил ему, что не надо, он не послушался, что ещё ты мог сделать? Ты не виноват. По дороге проезжают два танка. Нет, ты не виноват.
Невольно вспоминается девушка на городской площади. Тонкие черты лица, застывший взгляд... Мертва! Безразличие пожирает тебя, убивает тобой...
Нет, всё не так. У тебя самого погибла вся семья. Мать, отец, сорванец Дони. Что ты теперь можешь сделать? От тебя ничего не зависит. Таков мир. Надо реально смотреть на вещи.
Ты делаешь глубокий вдох и вслушиваешься в болтовню парня из "Альфы", чтоб избавиться от мыслей.
– ...ну а Гат, вы ведь знаете Гата, это наш гранатомётчик, так вот, жахнул прямо по несущей, дом обрушился и похоронил под собой с половину матов.