Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды
Шрифт:
— Раздевайся.
— ТЫ что?
— Ладно, брось дурить. Времени у меня нет. Иначе вся эта апостольская шайка снова голодная ляжет. А у жителей цыганить нельзя.
Она разделась. Он начал ощупывать бок женщины. Просто и естественно, словно перед ним был Тумаш или Иуда.
— Цело, — наконец сказал он. — Разве, может, маленькая трещинка. Сегодня достанем носилки — будем тебя дня два нести. Пойдём, видимо, на Вильно. Бежать надо.
— Откуда носилки?
— Не твоё дело. Одевайся.
После он погладил её по плечу.
— По голове опасаюсь. Вот уж как заживёт... За что у вас там драка была —
Он ушёл. Некоторое время она сидела молча. Звучно заворковали голуби. Им было хорошо в лучах солнца, свет которого для нее чуть было не померк навсегда. Ничего. Всё обошлось. Теперь нужно увидеть Ратму.
Она действовала машинально, как всегда. С Лотром не шутят. Это дыба, и велье, и расплавленный свинец во рту, атам и костёр... Голуби... Значит, записка. Она достала маленький свёрток тоненькой бумаги, очинённое воробьиное перышко, инкауст [113] в кожаной чернильнице и начала писать кириллицей: «Эяжъпоърнэёсмэрэъуфцхурмопоънмлпсцфэдоэяунацыщмсяэцугсрныорьцнррюёл...».
113
Инкауст — чернила.
Это была «литорея за одной печатью», древний белорусский шифр [114] . Магдалина писала им быстро и ловко. Сама собой двигалась рука. Мыслей не было. Словно какая-то запруда стояла перед ними. Словно палка попала в колесо и застопорила его.
И вдруг она вспомнила теплоту человеческой спины у своей груди. Сначала только её. Эта спина была не похожа на все прочие тёплые спины. А она помнила их множество.
Она крепко, до боли обхватила руками голову и сидела так некоторое время. Потом ударилась лбом о подоконник. И ещё. Ещё. Единственная большая капля крови упала на пергамент. Женщина скомкала его.
114
Литорея — тайнопись, основанная на том, что к каждой букве подбирают пару и пишут вместо одной буквы другую. «Печатей» было до семи. «Литорея за одной печатью» — простейшая. Она не требовала ключа. Слова писались слитно. Здесь написано (для удобства читателя, понятно, современным языком): «Ваше преосвященство, великий Лотр. Преступник вырвался. Идёт на Вильно. С дороги сообщу».
Лилась кровь. На колах, в пыточных, на улицах. Много крови.
Женщина думала ещё некоторое время. Потом открыла клетку, привычно — лапки между пальцами, большой палец на крыльях — вынула одного голубя и подбросила в небо. Тот затрепетал крыльями в голубизне, покружил и полетел на северо-запад.
С другим голубем пальцы не сладили, словно потеряли сноровку. Он забил крыльями, вырвался наконец и устремился за первым.
Третьего она просто вытурила из клетки, выпустила, как женщины выпускают птичек на Великдень.
...Три платочка превратились в точки, исчезли за горизонтом. С минуту она думала, не стоит ли открыть всё Христу. И устрашилась.
Знала: не тронет пальцем, но не простит никогда. И есть ещё Лотр, который рано или поздно поймает Христа, а теперь и её. Он устроит ей велье не на сорок, а на восемьдесят часов, порвёт жилы и всё же сожжёт живьём.
Она чувствовала себя преступницей. Только так! Ни гордости, ни благодарности не было в душе — только собачья униженность. Она исполнила бы всё, что бы ни приказал ей кардинал. Но только не это.
«Пусть грабит, пусть плутует, пусть даже повесит самого Лотра или покусится на Папу — я не могу... Я не могу выдать этого человека».
Варфоломей скалил редкие жёлтые зубы над своими бутылочками:
— Вот товар! Вот святой товар! Навались, у кого деньги завелись!
Апостолы с Христом сидели сбоку, грелись на вечернем добром солнышке.
— Неужто не поверят? — спросил Неверный Тумаш.
— Всему поверят, — мрачно сказал Христос.
— Хорошо, если бы поверили, — мечтал Гаргантюа-Иаков. — Кажется, Валаамову ослицу съел бы. Бывало, на озере налимов напечёшь, да юшка из окуньков...
Тумаш недоверчиво крутил головой:
— Но вера же... Вера, она...
Христос разозлился:
— И охота тебе говорить. Ну, вера, вера! Балаболит. А в Писании давно о ней сказано, что вот... если будешь иметь веру величиной с горчичное зёрнышко и скажешь вон той Замковой горе перейти сюда — она перейдёт.
— Ну, с зёрнышко у меня есть.
Он уставился на башни, напрягся весь и зажмурил глаза. Потом раскрыл их — гора была на месте.
— Хреновину городишь, отче.
— Нужно практиковаться в вере, — проговорил Христос.
— Ладно. Постараюсь.
Молчали.
— Что Анея? — шёпотом спросил Раввуни.
— Нич-чего. Неизвестно где. Даже последние слухи заглохли. Сегодня пойдём на север, в Вильно. Всё равно — иголка в стогу.
К Варфоломею подошёл богато одетый мещанин. Взял бутылочку, встряхнул:
— Да она у тебя пустая.
— Не болтай, не болтай, говорю, бутылки, — взял его на испуг лицедей. — Несчастья хочешь? Я т-тебе дам, пустая!!!
И этого тона, а ещё больше трагической маскилица, мещанин действительно испугался.
— А в ней что?
— Вздох святого Иосифа Аримафейского. Что он вздохнул, ещё когда Христа распинали.
— И во всех — вздох?
— Вздохнул сильно.
— А... от чего помогает?
— От запоя, — вдохновенно соврал актёр. — От охмеления.
Мещанин подумал малость, отсчитал деньги. После поколебался и... пошёл в корчму.
— Клюнуло, — сказал Пётр.
Минут через двадцать из корчмы выскочило с десяток пропойц, пьянчуги быстренько купили по бутылке и вернулись в питейное заведение.
Ещё через полчаса некий человек, по виду слуга духовного лица, купил бутылочку и в переулке передал её давешнему клирику — «мёртвой голове».
— Эг-ге, — оскалился Юрась. — Ну, х-хорошо. Теперь я вам покажу... И как святой службе нас отдавать, и камни, и всё.
Через какой-то час пошло и пошло. К Варфоломею валил и валил народ. И дорога у людей была единая: Варфоломей — корчма.
Под вечер город нельзя было узнать. Напоминал он поле страшного побоища. Люди лежали повсюду: на порогах, на улице, в окнах. И это было страшней татарского нашествия, когда вырезали Новогрудок под корень. Даже после татар так страшно не было.