Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды
Шрифт:
Закутавшись в плащ, он сидел, напоминая большую больную птицу со сломанными крыльями. Весь как живая бесприютность.
Потом начал раскачиваться, словно от боли. А после бессвязно говорить:
— Опоганенная, загаженная земля... Зачем тут быть чистому?.. Огонёк во тьме... Огонёк в одиночестве... Дьяволу отданная... Умереть бы — запрещено... Нужно идти и умирать, раз согласился жить.
Все глядели на него со страхом.
— Царство фарисеев... Гробы зарытые, над которыми люди ходят и не знают того... Горе вам, убивающим посланников... Горе вам, лжецам... И вам, законникам, горе, налагающим на людей ярмо непосильное... Горе вам, строящим гробницы пророкам, которых убили отцы ваши.
Лицо его было таким безнадёжным, что Магдалина вскрикнула:
— Брось... Страшно!
Только тут Юрась словно опомнился. Глядя в землю, глухо сказал:
— Простите. Никто из вас не знает, как это тяжело, когда тебя никто не понимает. Тут и обезуметь недолго, — и добавил с мрачной усмешкой: — Завтра пойду и повешу генерального комиссария. Или изловчусь и... всю Святую Церковь. Мне можно. Я теперь — как безумец. Святой... как его там?.. Гальяш с медведями на безлюдном острове.
— Брось, милый, — впервые посочувствовала Магдалина. — Как ты жить будешь?
— А, как живу. Молчи, Магда.
— Ну хорошо, ну есть злые пастыри, злые законники...
И тут внезапно Христос взвился:
— Есть?! Ты добрых среди них поищи! Где они?! Смрад сплошной все их дела! Запугали, загадили... Вы тут сидели, а я надписи на гробницах читал! Я их до смерти не забуду! Нет прощения земле, где даже про покойников так пишут, про тех, про кого лгать нельзя... И писали, и хвостом крутили. И всё одно уничтожена деревня. Могилки!
Он не знал, что в действительности деревню уничтожили за «ересь и непокорство», а место предали проклятию, что ограбили даже могилы и разбили на них все плиты. Но он и чувствовал это. Подсознательной уверенностью души. И рука его тыкала в надписи.
— Вон. Так на дух человеческий замахнулись, что перед ними и в смерти трясутся, трусы.
Он встал на могилу и прочитал:
— «Ради Бога великого жду... Жизнь восславлению Его отдав, не писал я канонами не утверждённых, неподобных икон».
Теперь он яростно толкал ногой другую плиту:
— «Не был я ни арианином, ни богомилом, ни прочей какой ереси не держался. Сплю спокойно».
Он пнул выцветший крест.
— Вон, дети постарались: «Папа, всегда ты был с истинным Богом, верил в Него, милостивого, покорным был наместникам Его и власти, а ересь ненавидел чистой душою своей. Спи спокойно».
И Христос оскалил зубы, как волколак:
— Он спит спокойно. А вот под какой сожжённой хатой, под какой из них, в каком пепле спят ваши косточки? Да что ж это за быдло! Да сколько же умным людям учить вас, чтоб были не червями, а людьми? — Школяр затряс в воздухе кулаками. — Законники, говоришь? Паны? Тысяченачальники плохие? Врёшь! Не они смердят! Дело смердит! Дело их во вред человеку и земле! Не человек виноват — кодла! «Род лукавый и любодейный! Слепые поводыри слепых! Древо по плодам узнают. Как же они могут творить доброе, будучи злы?!».
— Тихо! — вдруг призвал Фома. — Слышите?
Воцарилось молчание. Всех поразили не столько слова шляхтича, сколько вид его, настороженный, напряжённый, скрытая тревога в глазах.
— Тихо... Слышите?
Костёр почти догорел. Тьма надвигалась на маленькую лощинку. И в этой тьме, где-то внизу, в лесу, на подступах к большой лощине, они услышали какой-то странный тревожный шорох, какие-то ритмичные тихие звуки.
— Идут, — прошептал Тумаш.
Действительно, это было похоже на приглушенные, скользящие шаги десятков маленьких ног, среди которых иногда выделялись тяжёлые, словно шло огромное животное. Словно приближалось нечто многоногое и оно то натужно ступало по земле, то скакало, то придавливало грузной стопой торчащие из земли трескучие корни. Тихое щелканье, словно от аистова клюва, слышалось иногда во мраке, какие-то угрожающие вздохи.
— Кто это? — спросил Симон. — Или что это?
— Тихо, — прошипел Тумаш.
Глухо, как из-под земли, раздался вдруг некий призыв — а может, мольба? — и стих. Вновь повторился... И неожиданно в ответ на него прозвучал неслыханной силы голос, от которого у невольных свидетелей мороз пробежал по спине.
— Кто там зовёт Меня? — бился в большой лощине голос.
— А-о-о-о-оу-у-у! — пропели из тьмы голоса.
— Кто не боится проклятого Богом и слугами Его места?
— Слабые, — простонал кто-то в ответ.
— Почему слабые не боятся земли, от которой отступился Бог? — лязгал металлом чудовищный голос.
— Ибо отрекаются. Ибо хотят быть сильными.
— Кто живёт на пустой земле?
— Никто.
— Кто господствует над ней?
— Ты.
— Чего хотите вы?
— Быть Твоими. Мана.
— Как это называется на языке Того, от Кого отрекаетесь?
— Аман.
— А по правде?
— Мана.
В тишине зазвенел придушенный, чудовищный многоголосый смех.
— И учит, — захлёбывались голоса. — И смысл тайный... И в каждом амане — великая мана. [117]
117
Игра слов: «аман» в белорусском языке значит «аминь», «мана» — «обман». При обращении к Сатане слова молитв читают задом наперёд, отсюда анаграмма — аман-мана. (Примеч. перев.).
— Имя моё? — спросил голос.
— Сатаниил, — тихо застонали голоса. — Люцифер... Светоносный... Похвост... Чернобог!..
— И-мя мо-ё! — будто главнейшего, потребовал голос.
— Властелин! — прорыдал кто-то. — Вла-сте-лин!
— Что принесли вы мне?
— Себя. Души свои. Капли крови своей на этом листе.
— Что ещё?
— Слушай, — сказал кто-то.
И тут над лощиной прозвучал немой, как в ночном кошмаре, человеческий крик. Даже не человеческий, а такой, будто рычал под неудачным ударом ножа в предсмертном страхе бугай. Затем кто-то замычал.
— Узнаю голос врага Моего и человеческого. Подождите с ним.
Крик ещё вибрировал в ушах свидетелей. А вокруг давно стояла мёртвая тишина ночного леса.
— Теперь говорите вы, — гулко, словно из бездны, воспарил голос.
По шороху травы можно было понять, что кто-то сделал шаг вперёд.
— Великий властелин рода земного, всех нас, — начал человек. — Ещё позавчера никто из нас не думал идти сюда. Прости нас. Мы несли нашу ношу, и надеялись, и терпели. Твои гонцы уговаривали нас, но мы оставались верными сыновьями триединого нашего Бога.