Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды
Шрифт:
Апостолы смотрели на него и не слушали вопросов службы. Вопросы были всегда почти одинаковыми. Это потом, в протоколах, их расцвечивали красками мудрости, чистого благородства и веры, которые опровергали и разбивали вдребезги утверждения еретиков. А в действительности следствие было быстрым и омерзительным делом, весьма будничным и грустным. Вопрос — ответ — признание или отрицание, и тогда несколько слов при пытке, — приговор — напутствие перед казнью. Никого не занимало, что человек чувствует, почему совершил то или иное, говорит он правду или нет (доносчику лучше знать, чем оболганному). Если подсудимых набиралось много или судьи спешили, задавали только несколько
Были и правила: «Один доносчик не доносчик» (в Германии недавних времён на это не обращали внимания, что свидетельствует о безусловном прогрессе), но подсудимый мог признать правдивость доноса; «Нельзя два раза применять одну пытку», но можно было её «прерывать и начинать снова»; «Признание и самоосуждение — цветок дознания», но когда человек не признавался и на дыбе, его считали «сильно заподозренным в ереси» и выпускали под надзор.
Страшным было то, что на тогдашних белорусских землях машина многовековой лжи и привычной криводушности столкнулась с первобытной, языческой ещё, правдивостью большинства людей. Люд в деревнях не запирал домов (разве что ночью, от зверей), свидетельствовал только своим словом: за лжесвидетельство убивали. Но уже тогда среди наиболее близких к храму людей начинали буйно расцветать ложь, кривая присяга, лжесвидетельства, доносы — всё то, о чем народ недоумённо говорил: душою рыгнул.
За пару столетий этому успешно научили целое общество. Как же тогда не поверить, что вера и догма смягчают нравы?!
— Говорил позорящие слова на Пана Бога? — спросил комиссарий суда. — Оскорблял?
Человек, видимо, был старой закваски. Не понимал, почему должен лгать.
— Я Его не ругал. Зачем мне оскорблять Его? Я о другом...
Он признавал то, что говорил когда-то. Не весь поступок, а часть его, то, что было в действительности. Он не знал, что достаточно и части, что остальное добавят за него.
Со всех сторон на это единственное человеческое лицо глядели морды. Обессиленные ночными бдениями или жирные, пергаментные или налитые кровью, но всё равно морды. Каждое — не обличье, не «образ Божий», не признак Высшего Существа, не Лик, а именно os porsi, свиное рыло без стыда и совести... Ждали.
— Я не ругал, — повторил мужчина. — Пустое место не ругают. Я просто говорил, что не допустил бы Он таких мук для добрых, если бы был.
— Отведите... По оговору сознался... Следующий.
Подвели шляхтича. Очень потёртая свитка, запорошенная пылью разных дорог, сбитые сапоги. Видать, бездомный. Маленький, тщедушный собою, уже в годах. Личико с кулачок, редкие усы, голодные и достойные жалости глаза.
— Имя, — перед шляхтичем комиссарий казался особенно сытым, неспешным, громогласным, как осёл.
— Варган Будзимиров пан Коцкий, — улыбнулся человечек.
— Ты расскажи о себе.
— Оно, пане... из согнанных я. Перевели с земли наши магнаты всех нас, бедолаг, в отрядную шляхту. Оно можно бы и жить, да только нобиль наш упал глазом на мою дочку... Приёмную... Друга покойного... Я, признаться, и женат не был... Жаль стало сироту. Пошёл безземельником с нею. А её и задумай отобрать, — голос у человека был слабым, он будто мяукал. — Оно... сильные люди — что скажешь? Но и на сильных есть Бог... Есть!.. Она того не вынесла. Просил я, чтобы мне хоть усы мои на позор выдрали, да не трогали дитя... Не вынесла... Чтобы позора избежать — повесилась... Неужели она аду свою душу отдала, чтобы чести не утратить? Не может быть такого жестокосердия. Что может бессильный?.. Вот уж и хожу десять лет. Бог смерти не даёт... То курочку было носил с собой. Где навоз по дороге или зерно кто рассыплет — выпущу, поклюёт. А она мне когда-никогда — яичко. Да от старости неловкая стала. Убил её копытом магнатский конь... Беленькая, так она кровью и облилась... Там-сям и я, как она, поклюю. Да вот вчера пришёл сюда, да в корчме молока немного купил. Давно не пил молока, а тут...
— Хватит, — сказал комиссарий. — Оговорил тебя тот самый человек.
— Да в чём, отче? Мне и умереть давно пора, и в тюрьме мне лучше будет, сытнее, да и всё равно. Но ведь правду тому человеку почитать надо. В чём?
— Ты принявший людское обличье чёрный кот, принадлежавший ранее местному костёльному органисту.
— Сроду не был котом... Вы мне, может, растолкуете?
— Сначала ты растолкуй и докажи, что это не так.
Легла пауза.
— Видишь, не можешь. А мы докажем. Мы всё знаем, и ты нам про курочек не бреши. Ты погляди на свою богомерзкую морду.
Лицо человека действительно смахивало на мордочку старого горемычного кота. Маленькое круглое личико, зеленоватые голодные глазки, вытертые короткие волосы на голове — чёрные, с проседью; усы — редкие, норовят встопорщиться.
— Ты на себя погляди. Усы редкие, вон какие — раз.
— Раз, — повторил пан Коцкий.
— Фамилия — два.
— Каюсь, два.
— Ты появился, а в тот же день кот исчез — три.
— Не знаю я этого. Зачем мне кот? Я и сам вечно голодный.
— Взяли тебя, когда пил в корчме молоко, — четыре.
— Пил. Хотел молочка.
— Видишь? А какой добрый христианин с того времени, как первая корчма появилась, пил в корчме молоко?! А?! Оборотень волею Сатаны.
— Да я... Что же мне делать, отче?
— Перевоплощайся назад, ибо вред нанёс ты органисту. Лови мышей.
— Сроду я мышей не ловил, — жалобно усмехнулся человечек. — Не умею.
— Упорствует, — резюмировал комиссарий. — Ошибочных мыслей не отринул. Неисправим. Отвести к тем.
Старик опустил голову. И вдруг Христос почувствовал, как тяжело, со свистом дышит, почувствовал тепло нагретой рукояти корда. Он огляделся, словно только придя в сознание.
Они оторвались от всех. Подле него стоял пузатый Фома, сжимая саблю. Рядом с Фомою — иудей, Ильяш, ещё пара апостолов. А против них — несколько десятков латников с копьями и мечами. Маленькая толпа медленно исчезала перед глазами Христа. Он шумно вздохнул.
— Ничего не сможем, — тихо сказал он. — Ровно ничего. Отойдём, Тумаш. Помолись ты своему Богу, Иуда, а ты, Фома, своему. Может, мы вымолим проклятие на их головы и на всю эту паскудную жизнь.
Они отошли на прежнее место, чувствуя себя хуже, чем побитые псы. Комиссарий, видимо, заметил их демарш и громко возвестил:
— Напоминаю жителям, что при попытке освободить еретиков деревню сожгут, а жителей отдадут святой службе... Следующий!
Подвели бабу. Не связанную. Стояла она независимо. Комиссарий, видимо, торопился закончить суд:
— Обвиняют тебя, что отбирала у коров молоко, крала тёплые закаты и насылала красные, что пророчат ранние заморозки.
— Иди ты знаешь куда, поп, — сказала баба. — Если я и виновата в чём, то разве в том, что репа моя крупнее, чем у жены оговорщика, святой курвы Теодоры.