Хромой Орфей

Отченашек Ян

Можно сказать, она у меня на глазах днем и ночью. Стоит высунуть голову из-за стапеля, и я вижу ее в проходе между скелетами крыльев. Склоняется над переносной лампой, желтоватое пятно света ползает по ней, от груди до лба. Она тут, говорю я себе с добрым удивлением, неужели это мне не чудится? Всего в нескольких шагах, и сторожит ее цербер с жабьей мордой. Она всегда чувствует мой взгляд - выпрямляется, оборачивается, посылает мне беглую улыбку, теплом растворяющуюся во мне. Сколько раз за смену мы соприкасаемся взглядами? В этих молниеносных касаниях есть что-то восхитительно сближающее. «Я о тебе думаю! говорит она мне глазами.
– Я рада, что ты близко». Постучу пальцем по ручным часам, она

надвинет платочек на лоб, кивнет. Как будет гудок на перерыв... Сколько сейчас? Только три...

Треск над головой, оглушительный удар металла о металл возвращают меня на землю: пневматический молоток Мелихара ударил впустую, и Мелихар таращится на меня. Вообще он, кажется, все заметил, его запавшие глаза щурятся на меня с добродушной снисходительностью взрослых. Ну и пусть! Она - и я! Это звучит прекрасно и неправдоподобно. Не сомневаюсь, ребята тоже уже что-то разнюхали и сгорают от любопытства; я догадываюсь об этом потому, что теперь в моем присутствии о ней не поминают, словно разом исключили ее из круга грубоватого интереса, с каким тут оценивают каждую смазливую девчонку. Вероятно, между порядочными мужчинами, даже теми, кто любит похвастать амурными успехами, существует некий неписаный договор, налагающий обязанность быть особенно деликатным и тактичным, как только они сталкиваются с подлинным чувством. Когда Пепек попытался выудить у меня подробности о Маркизе, мне даже не пришлось рта раскрыть: Пишкот, да и все ребята сейчас же одернули его, да так, что Пепек не успел и выговорить вопрос, не то что разукрасить его своими, излюбленными словечками. «Ладно, ладно, подумаешь!» - не понял он, в чем дело, и обиженно сплюнул. Никто словом не касается нашего с ней сближения, только Павел несколько дней назад, когда мы смылись вместе с ним и топали к конечной остановке под расцветшим весенним небом, ошарашил меня нежданным вопросом:

– Ты ее любишь?

Я тотчас понял, кого он имеет в виду, но ответил не сразу и столь же скупо:

– Наверно.

Вопрос и ответ бесследно расплылись во тьме.

– Эта не настоящее, - недовольным тоном сказал потом Павел, как бы подводя итог долгим размышлениям.

– Почем ты знаешь?

Он откашлялся, ответил сипло:

– Так... Было бы настоящее - ты бы знал твердо.

Я возразил с сомнением:

– Ну, не всегда ведь все так просто...

В нем, казалось, ворочается множество слое, и он перебирал их так долго, что возникло молчание.

– А почему ты спросил?
– через некоторое время заговорил я.

– Да так просто... Хотел сказать тебе, если это то... тогда держись за него крепко, не растрать... Это самое большое богатство.

Он нашарил в складках кармана окурок, чиркнул спичкой, поднес к губам огонек между ладоней, сложенных лодочкой. Я не удержался от вопроса:

– Это ты знаешь по собственному опыту?

Я смотрел в его лицо, осветившееся на секунду неверным огоньком спички; лицо было неподвижно. Из темноты, которая тотчас снова окутала его, донесся еле слышный ответ:

– Ага.

Больше мы не говорили. Откровенность Павла была скупа на слова, но в его будничном «ага» было так много значения, что это исключала простое любопытство. Молчи! Я решил ждать, пока он сам заговорит. А он круто переменил тему:

– Завтра я принесу тебе этого Джинса, - сказал он, подняв глаза к мерцающим звездам.
– Популярное чтение, но кое-что можно узнать...

Гм, ладно! Если и есть что-то общее у большинства тотальников, так это страшная, неутолимая жажда знаний. Такое чувство, будто все, чем тебя напихали в гимназии, безнадежно теперь ускользает и годы бегут безвозвратно... «Господи, - мысленно слышу я Леоша, - я мог бы уже работать по специальности!» Каждый из нас много уже успел

бы сделать, и каждый ощущает в себе эти бреши и провалы в знаниях. Мы забываем... Но хуже то, что никак не утолишь эту жажду, как ни глотай всевозможные книги, какие случай сунет тебе в руки; знаешь, что ничего не знаешь, а то, что знаешь, до смешного незначительно и лишено всякой системы. Как-то заглянул я к Пишкоту через плечо. Комедия! Читал он какую-то затрепанную брошюрку об оккультных тайнах. «Зачем это тебе?» - Пишкот захлопнул книжицу, поспешно сунул в сумку. «Да так... интересно узнать. А вдруг в этом что-то есть?»

Милан молчит и, кажется, старается избегать меня - мы обмениваемся общепринятыми словами, только когда это необходимо. Сам он больше не подходит ко мне, не утаскивает в какой-нибудь уголок, чтоб сцепиться в яростном споре. Не могу утверждать, чтобы так уж мне не хватало его разговоров, совсем другие вещи сейчас интересуют меня гораздо больше, чем классовая борьба и авангардизм в живописи, вот в чем дело!

Она - и я! Звучит прекрасно и до отчаяния недосказанно.

Мы сидим на перевернутом ящике под металлическими жабрами отопления, жуем сырой хлеб с повидлом; от него жжет небо. Я предлагаю Бланке желудевой бурды из термоса, она отпивает без жеманства, причмокивает губами, хвалит:

– По крайней мере горячее и сладкое...

Мы бродим по неуютному двору между корпусами; грязь и пыль, обрезки дюраля, ржавые рельсы, сгнившие доски, тяжелый смрад из сушилок, множество пробегающих в разные стороны людей. Ветер старается сбить нас с ног, мы молчим или разговариваем о самом разном.

– Вы читали переводы Чапека из новой французской поэзии?

Бланка кивает головой и начинает читать:

– «С небосклона лениво, лентяй, проливается проливень, падает на воду, падает в воду вода...»

Прикрыв веки. Бланка играет словами, смакует их звук, их окраску, а я сейчас же отвечаю. Вы знаете это? Вы это читали? «Озарения» Рембо, Верлен, «Золотая любовь» Корбьера, и Галас, и Гора - на грязном дворе, под крыльями истребителей, в проулках, где тянет сквозняк, на кучах светящихся шпон, они звучат здесь непривычно, эти слова из другого мира, маленькие оргии красоты, на которых мы торжествуем и признаемся в постоянных и мимолетных привязанностях; а вокруг нас - грубость, и брань, и вонь, а в нас - усталость от постоянного недосыпания.

С немым восхищением слышу, как она дорисовывает для себя книжных героев.

– Нет, а мне совсем не жалко мадам Бовари, - с жаром убеждает меня Бланка, - она иного и не заслуживает!

А что мне до этой Бовари?
– думаю я.
– Я хочу знать и понимать тебя! Впрочем, категоричность ее суждений немного сбивает меня с толку и потому вызывает протест. Как может она быть такой уверенной? Бланка будто сделана из цельного куска, и в этом, по-моему, она полная противоположность мне. Просто она существует - я же сам себе иной раз кажусь нереальным. И я совсем не знаю себя. Тем лучше! Но я слежу за тем, чтоб не ставить дурацких вопросительных знаков в конце моих фраз, и так мы разговариваем обо всем, а о себе говорить избегаем, и если порой все же коснемся чего-то более личного, то это лишь мелкие зонды в сыпучую почву.

– Кем вы хотите быть, когда все кончится?

Она не шевельнулась, только губы чуть-чуть приоткрылись.

– Я скажу вам, хотя и рискую, что вы про себя посмеетесь. Я хочу играть в театре.

Но я вовсе не стал смеяться и нисколько не был удивлен.

– Что же тут смешного?

– Ничего. Теперь всем хочется чего-нибудь в этом роде. А вам, разве не хочется? Спорить могу, теперь всюду полно будущих деятелей искусства. Стихи пишут наперебой - ну, это как-то подходит к ситуации. Но кто же будет делать столы или печь булки?