Хромой Орфей
Шрифт:
– Что вы слышали?
– Он невольно сдавил ей руку.
– Да нет... Не верю, это просто невообразимо! Теперь столько болтают зря... И потом: может быть, она и не там.
– А где же? Только там! Возможно, она в Терезине. В противном случае почему не даст о себе знать? Хоть словом? Самым важным: жива! Наверно, оттуда не разрешают писать. Если бы я хоть знал, где она...
– Он впервые вслух выговаривал мысли, которые тысячу раз переворачивал в душе; ветер отсекал слова прямо от губ, уносил в темноту.
– А что вы в действительности думаете?
– Надежда есть всегда, - слабо прошептала Моника.
От этого затрепанного утешения холод пронзил его.
– Оставим это! Быть может,
– Чего нельзя?
– Она вырвала руку, остановилась; он не понял, чем ее обидел.
– Вы сумасшедший, Павел! Это вам не математическое уравнение! Это в романах есть какая-то логика, там не умирают ни за что ни про что, но в жизни-то логики нет! Нет! Здесь умирают глупо, ненужно, без цели, преждевременно, незаслуженно, хоть криком кричи: за что? За что? Вы ведь были в рейхе? Там грудные младенцы умирают, не успев узнать жизни. Так почему же в вашем случае должен быть какой-то смысл? И куда вы пойдете жаловаться? Кому? Государству, философии, всему человеческому обществу? Господу богу? Вы его знаете? Я - нет! Разве вы еще не поняли, что тут нет никакой системы? Резвится случайность, тупая, слепая, бесчувственная, банальная до слез. Попробуйте найдите тут логику, справедливость - черта лысого вы найдете! Зачем же лгать себе?
Она внезапно умолкла, дышала тяжело; волнение погасло разом - так гаснет свеча, когда сожмешь фитилек; и Моника шла дальше, погасшая, снова насмешливо-безучастная. Вытащила портсигар, угостила Павла, но сама не закурила.
– Шли бы вы лучше домой. К чему обрушивать свою беду на голову другого человека? Теперь я хоть понимаю, почему вы так неистово ждете конца войны.
– Вы не ждете?
– Меня это не так затрагивает. Впрочем, вы ведь немножко боитесь конца-то войны...
– Почему?
– Почему? Потому, что за ним... За этой горой, куда не достигает наш взгляд, может оказаться маленькая могилка... И вы это знаете. Надежда - любая, пусть самая идиотская, все лучше, чем страшная правда, уверяю вас. Это люди так говорят... Вы на меня злитесь?
Павел пожал плечами:
– Не то слово. Не понимаю толком, отчего, Моника, но... мне вас немножко жалко.
– Наконец-то догадались!
– воскликнула она с каким-то аффектированным ликованием.
Что ты за человек? Барышня из богатой семьи, скучающая, избалованная хорошей жизнью, или... Павел щелчком выбросил во тьму половинку сигареты, она зашипела в луже и погасла.
– Прелестно! Этого еще не хватало, - неприятно хохотнула Моника.
– Что ж, давайте жалеть друг друга! Вы меня, я вас. Превосходная мысль! Глядишь, из сочувствия друг другу возьмем да и переспим за милую душу!
Павел в ужасе стиснул ее руку:
– Замолчите, Моника!
Она уже кротко отвела лицо:
– Теперь вы думаете, что я грубая и циничная! Ах, да все равно!
Павел попробовал замять неловкость:
– Скажите лучше, что вы собираетесь делать после войны?
Она долго не отвечала; казалось, мысли ее бродят далеко где-то; мелкими шажками шла она рядом с ним, осторожно обходя лужи.
– Собиралась заниматься медициной... Как папа. Видите, ничего оригинального. Только...
– добавила она чуть слышно, - этого все равно не будет.
– Почему? Вот откроют высшие школы... Что же тут недостижимого?
– Все... Дело в том, что я, пожалуй, долго не протяну, - сказала она с удручающей деловитостью, как бы сообщая ему самый будничный факт из своей жизни.
– Ну, пошли быстрее, опять закапало! А я не могу себе позволить простужаться.
Сначала отдельные капли забарабанили по плащам, потом
– Вы любите дождь?
Она заметила, что Павел онемел, рука его оцепенела.
– Что с вами?
– И, предупреждая его слова, быстро заговорила: - Вы поражены? Знаете, Павел, не желаю слышать от вас об этом ни слова! Ни слова! Никакой жалости, а то прогоню. Нет, это не поза, честное слово... А что же мне делать? Хотели скрыть от меня, но я дозналась. Случайно. А папа! Он до сих пор играет передо мной комедию и даже укоряет меня за то, что я веду ненормальный образ жизни. А отчего все? Диагноз я знаю наизусть. Есть такая особая болезнь, знаете? Невидимая, безмолвная - ничего не болит, а сидит она во мне уже годами. Живет во мне, как непритязательный жилец, но ждет. Только ночами, когда не могу уснуть, я слышу ее в себе. От нее не убежать. Послушайте, Павел, - она подняла к нему лицо, светлеющее в темноте, - я уже примирилась. Понимаете? Примирилась. Так что вы теперь не тревожьте меня. А нелегко было, я ведь, в сущности, нормальная женщина... Жалость... самая гнусная пакость, самое подлое притворство, на какое только способны люди. Так и слышу: «Такая красивая девушка! Вот жалость!» А я хочу дотянуть спокойно, не прохныкать эти два-три года, а потом... потом уж как-нибудь да справлюсь. Ну вот, теперь вы знаете, сами напросились - и, пожалуйста, не опасайтесь, это совсем не заразно! Да и кроме того, бывают же чудеса, правда? Ну что? Кому из нас труднее надеяться? Я об этом не думаю, не занимаюсь этим, мне жить хочется, понимаете? Ужасно хочется жить! А вы мне сейчас же обещайте, что ни звуком не упомянете о моей болезни - или я вас видеть не хочу.
– Обещаю, - еле выговорил Павел.
В душе его дрожала тишина; с непривычной уверенностью он обнял девушку за плечи. Она грела его своим боком.
– Моника! Вы кого-нибудь любите?
– Например, вас, - трезво произнесла она.
– Мимо?
– Я не это имел в виду.
– А нечто большее я себе запретила. Мудро, правда? И - грустно. Зачем стремиться покинуть того, кого любишь? Ну, бросим это, я начинаю жалеть, что не промолчала. Вот и мой дом.
Павел поднял голову - перед ним высилась черная стена дома, мрачная, с выколотыми глазами; судя по каменным гигантам, стерегущим вход, это был довольно богатый дом, фасадом на реку; в водосточных трубах бурлила дождевая вода - монотонное, минорное пение жести.
Моника за отвороты плаща втащила его в нишу домовых дверей и, пятясь, поднялась на две ступеньки, так что лица их оказались на одном уровне.
– Ах... ключ!
Павел терпеливо ждал, руки в карманах, а вода затекала ему за воротник, он кашлял, ему смертельно хотелось спать. Но вот загремел ключ в замке, и девушка обернулась к нему.
Что это мы молчим?
– подумал он с некоторым беспокойством. Моника стояла так близко, что он ощущал на лице ее теплое дыхание, за спиной чавкала темнота, она была живая, шевелилась - вода и ветер! Вдруг между двумя порывами ветра Павел расслышал дробную спешку часиков и с трудом проглотил слюну пересохшим горлом. Вынул из кармана руку - и тут Моника прижалась к нему с печальной решимостью.
– Иди ко мне... Я хочу сегодня быть с тобой...
Ему понадобилась вся сила духа, чтобы справиться с удивлением; он отодвинулся.
И разом все кончилось. Стояли в нише два протрезвевших и промокших человека. Он сделал неуклюжую попытку погладить ее по мокрым волосам, она отдернула голову, голос ее зябко дрогнул:
– Не дотрагивайтесь до меня... так! Вы всегда ей были верны?
– Нет...
– удрученно ответил он.
– Когда я был в рейхе...
– Хорошо же вы, верно, обо мне сейчас думаете! Предлагаю себя...