Хромой Орфей
Шрифт:
– Что вы называете - все?
– Ну, хотя бы жизнь, людей, эту их идиотскую войну...
– Это и моя война.
На это она не сказала ничего, занятая своими мыслями.
– Для вас дважды два - всегда четыре, правда? А я в этом не так уверена. Собственно говоря, я ни в чем не уверена. Короче, вы то, что называют «человек с характером», надежный, отважный, законченный...
Он заставил Монику замолчать, крепко сжав ее локоть, и с удивлением признался себе, что она все больше и больше его интересует; она была одним из тех уникумов, с которыми он столкнулся в этой заставленной старинной мебелью квартире.
–
– Думаете, я вам делаю комплименты?
– Нет... Впрочем, вы, пожалуй, в чем-то правы. Для меня действительно дважды два ровно четыре. Иной раз, когда меня охватывают сомнения, я решаю интегралы. Ужас, да? И квадратуру круга я еще не признал неразрешенной задачей, если б не верил, что когда-нибудь разберусь в этом, - наверняка пал бы духом. Не люблю я того, чего нельзя постичь разумом, - все эти туманности, метафизику, абстрактную болтовню, как у них... Не могу я себе этого позволить.
– Вы слишком многого требуете от мира, - вздохнула Моника и добавила со странным упрямством: - И ни в чем вы не разберетесь! Ни в чем, что действительно важно! Квадратура круга!.. Так вам и надо. Не удовольствуетесь отговорками - плохо вам будет жить.
– Предсказываете судьбу?
– с сомнением перебил он ее.
Попытался перевести разговор. Спросил мимоходом:
– Вы его хорошо знаете?
– Кого? А, вы имеете в виду Цельду?
– Нет. Прокопа.
– Его настоящее имя - Целестин. Забавно, да? Как будто гармошку растягивают. А Прокоп - его кличка.
– Пояснив это, она насмешливо протянула: Под-поль-на-я! Все должно быть надлежаще таинственным и интересным. Место ли тут обыкновенному Целестину!
Павел покосился на нее - темнота поредела, глаз уже различал черты лица. Прижал ее локоть:
– А Моника?
Тряхнула головой:
– Нет... Моника - настоящая. А знаете, мне ужасно хотелось, чтоб вы его поколотили! Мне его совсем не было жалко, негодяя такого.
– Она засмеялась внезапной мысли.
– Как вы думаете, Мата Хари любила соленые палочки?
Он тоже засмеялся; вдруг она пошатнулась, оперлась спиной на железный фонарный столб. Они были уже на набережной, ветер с реки бросал ей волосы в лицо.
Павел схватил ее за плечи:
– Что с вами?
Она провела пальцами по векам, по вискам; дыхание ее было неровным, но она тотчас взяла себя в руки и подняла глаза.
– Ничего... Так только, дурацкая слабость какая-то. Наверно, у вас слишком длинные ноги для меня. Впрочем, я почти дома, я живу на набережной. Одна.
– У вас нет родителей?
– Почему нет? Есть даже два брата. Папа - профессор... Был... пока не закрыли высшие школы... Светило! Только взглянет на вас, покачает мудрой головой - и платите две сотни! Специалист мирового класса... По некоторым причинам он мне все разрешает. Да, о чем это мы говорили?
– рассеянно припомнила она. Отделилась от фонарного столба, всей тяжестью повисла на руке Павла. Говорила она теперь прерывисто, он понял, что она борется с усталостью.
– Ах да... О Прокопе! Он не интересен, если узнать его ближе. Когда-то пытался переспать со мной, но есть в нем что-то нечистое... Бывают люди, которые изо, всех сил прикидываются не тем, что они есть в действительности. Если они будут самими собой - ничего от них не останется. Но всякий раз они выдают себя: какая-нибудь мелочь - и все видно как на ладони. Например, пришлет сборник своих стихов, изданный за свой счет, а в книжечке забудет чек на двадцать две кроны... Обязанность бесконечно ошеломлять, я думаю, отчаянно утомляет. Теперь вот у него - подпольная деятельность. Наверно, это страшно - стремиться ошеломить мир... а душу иметь тряпичника. Нет, меня скорее интересует, каким ветром туда занесло вас.
Павел молчал, не зная, что ответить. Моника казалась ему теперь более непонятной, чем тогда, когда молча предлагала ему сигареты.
– Я понял, что это было недоразумение, - пробормотал он навстречу ветру. Какой смысл просиживать там вечера, не понимаю... Смотрите, - он приглушил голос, - ведь вот это все кругом - зло! Совершенно конкретное. Я ни секунды в этом не сомневаюсь. На собственной шкуре испытал. Познанное зло. Теперь вы меня понимаете?
– Не знаю, что я должна понимать, но вы мне нравитесь. Такой, как вы есть...
– Да нет, - досадливо отверг он.
– Я действительно не собираюсь разыгрывать героя. Но ведь нельзя же отрицать, что людей убивают, что нас превратили в рабов. Через несколько часов я встану и поеду строить для них самолеты, понимаете? Для них!
– Он чуть не крикнул, но сдержался, перевел дыхание.
– Знаю... я мог бы сказать: мне тут ничего не изменить, на то есть союзники, они и без меня дело кончат... Но это не оправдание! Да я после не смог бы людям в глаза смотреть... Прожить остаток жизни с сознанием, что, когда нужно было что-то сделать, я... спрятался? Ну, нет!
– Послушайте, - спросила Моника через минуту.
– У вас кого-нибудь арестовали?
Он не ответил, и она продолжала таким мягким, таким нежным тоном, какого он у нее еще не слышал:
– Убили? Отца? Или брата? Или... еще более близкого человека? Вы правы, не отвечайте, что я вам? Любопытная чужая женщина... Молчу!
Он недовольно перебил ее:
– Я сам еще не знаю...
Помолчав, она тихонько спросила:
– Вы ее... очень любили?
– Я очень ее люблю!
– задетый, воскликнул он.
– Значит, жива?
Вопрос вынырнул слишком неожиданно, он был произнесен чужими устами, вездесущий, неразрешимый - и Павел только сжал губы. Проплыла мимо тень, прохожий тихонько насвистывал, сердито ворчал у него в руке самозаводной карманный фонарик с синей лампочкой.
– Что она сделала?
– Ничего особенного: родилась. Примерно двадцать лет назад.
– Такое же преступление совершила я.
– Но вам не надо носить на пальто звезду. Желтую.
– Ах, вот что...
– шепнула Моника с оттенком пристыженности; склонила голову.
Она шла рядом с ним, спотыкаясь, маленькая, знобко дрожащая в плаще, и прижималась к его локтю.
Подняв голову, оглядела небо - черное как тушь.
– Идите домой, - сказала.
– Мне уже близко.
Он молча повел ее дальше, простуженно шмыгая носом.
Позднее Павел ломал голову, почему он разговорился именно с Моникой.
– Что вы об этом думаете?
– Не знаю, - явно растерявшись, сказала она в трогательном смущении, - в иностранных передачах слышала кое-что о концентрационных лагерях... Но не в состоянии себе представить...