Хромой Орфей
Шрифт:
Мы с Бланкой сидим рядышком в купе, вагон трясет, под ногами не в лад постукивают на стыках колеса, однообразный ритм усыпляет, все тут так же, как всегда, и все же не так: справа греет меня ее бок, и я не смею пошевелиться, хотя тело у меня затекло. В мышином сумраке купе могу насытиться ее лицом; сон возвращает ей детскость, спит она, чуть приоткрыв рот, доверчиво положив голову мне на плечо. Я осторожно натягиваю на нее полу потрепанного плаща, но малейшее движение - и она открывает удивленные глаза. Добрый день!
– Ах, я спала, как сосунок, -
– Что такое сосунок? Наверно, все плечо вам отдавила? Я эгоистка - взяли бы да и спихнули! Где мы?
– Кирпичный завод только, - шепотом докладываю я.
– А вам холодно, правда? У меня в термосе немножко чаю из шиповника...
– Н-н-нет, - дрожа, говорит она и растирает лицо ладонями.
– Вы замечательно греете. О чем это мы...
– Вы заснули и так мне и не ответили...
– Ах да, - смеется она из-под плаща, - девяносто седьмой вопрос?
– Девяносто пятый, - поправляю я с невозмутимой аккуратностью.
– Вы уже поняли, что встретили самого любопытного человека, когда-либо попиравшего землю.
Она, нахмурившись, фыркает:
– Лучше бы вы читали!
– А если это одно и то же?
– бездумно бросаю я, но натыкаюсь на ее вопросительный взгляд.
– Ну да, что, если люди читают именно потому, что им любопытно посплетничать о том, как живут другие? А может, им ужасно скучно от самих себя.
– Нет, - решительно возражает она.
– Не все такие. Лучшим из людей сегодня не до того.
Это как бы легкая пощечина. Не понимаю, зачем я вновь и вновь стараюсь блеснуть перед ней.
– Вы обиделись?
– На что?
Она уходит в молчание, а мне вдруг делается неловко за дурацкие вопросы, с помощью которых я пытаюсь проникнуть к ней в душу, которыми, я засыпаю ее с назойливостью мухи, хотя явственно чувствую - это все равно что тыкать пальцем в небо; она устало отражает мои попытки, ускользает. Откуда у меня это ощущение незрелости рядом с ней, ощущение молокососа рядом со взрослой женщиной? Ведь говорит и смеется она легко и беспечно!
– Что поделывает «Кашпар»?
– вдруг спрашивает она.
– Все еще на сто третьей странице?
Я неохотно пожимаю плечами:
– Он меня больше не занимает.
– Жаль, я эту книжку люблю. А что вас теперь занимает?
Я робко щурюсь:
– Сказать правду?
– Правдой вы ничего не испортите. Но не говорите, что только я!
Я вздыхаю:
– Может, вам надоело, да что попишешь? Это так. Что вы собираетесь делать после?
– Будто это от меня зависит! Буду по-прежнему стоять у стапеля с лампой в руке...
– Да не сегодня. А когда все кончится.
Какие-то мысли изменили ее лицо, полные губы с сомнением сомкнулись.
– Что будет тогда? Вы знаете? Может быть, реки потекут вспять, а люди ошалеют, и все побегут куда-то наперегонки и будут с ума сходить от сознания, что можно делать все, что хочется: хочешь - радуйся, хочешь - забудь... И я хочу быть с ними. Может, они захотят сделать что-нибудь замечательное - как вы думаете? Построить что-нибудь огромное, ну, башню, а в школах, может быть, введут уроки смеха... Или возьмут и остановят солнце на небе и запретят печаль, и мрак, и тучи... В общем, не умею я себе все это представить...
Уж не смеется ли она над тобой? Нет, говорит шепотом, сощурив глаза, как человек, вглядывающийся в даль; мысленно я отдаю должное ловкости, с какой она увернулась от прямого ответа, и только молчу с некоторой горечью. Возвращаюсь я к этой теме, уже когда мы идем с ней по деревянному мосту над путями; шаги, голоса, лестница, ведущая к задним воротам завода. «Станьте в очередь!» шумит кто-то, словно тут не карточки отбивают, а продают лук. Цинк!
– щелкнули контрольные часы - и вот мы снова в неволе...
– Я тоже не представляю...
– Это я говорю уже, когда мы торопливо шагаем по тротуару мимо хмурых стен, выкрашенных серо-зеленой краской.
– А вы можете еще вспомнить, как было до войны? Дуреешь до того, что вот все это уже кажется нормальным состоянием. Фашиги - сволочи и убийцы, нынче каждый ребенок знает, что они провалились по всем статьям. Но что будет после? Плутократы с жевательными резинками, та демократия, о которой проповедуют из Лондона, или Сталин с красными комиссарами? Конечно, газетные утки - жратва неважная, но если мы из теперешней заварухи выйдем целые и невредимые - придется ведь жить в этом... Значит, надо понять это, найти, где же правда. Кому охота клевать на пустую приманку...
Бланка слушает молча, шагает рядом, опустив голову, дрожит от утреннего холода. Что это я несу?
– вдруг приходит мне на ум, ужасно хочется спать, голова гудит, портфель у меня под мышкой будто набит свинцом и ртутью. Из проулка между зданиями набрасывается на нас сквозняк, швыряет нам пыль в глаза.
– Сегодня каждый представляет себе будущее по-своему. Вроде сочельника, когда всем подарки дарят... Но, видимо, желание тут - отец мысли. Для Милана смысл будущего - в коммунизме, для Пепека - в магазине с автоматической кассой и крутобедрыми продавщицами. Павел, наверно, собирается навести в мире порядок с помощью логарифмической линейки, а Бацилла займет место папочки в процветающей адвокатской конторе. Только влезем ли мы в это будущее со всеми нашими пристрастиями...
– А вы?
– прерывает она мои рассуждения с улыбкой, которая мне непонятна.
– Не знаю. Я пока только спрашиваю. Это плохо?
– Нет. Если только, конечно, не останавливаться на спрашивании.
Две недели, а я все еще не знаю о ней ничего, или почти ничего; представление о ней неуловимо меняется у меня с каждой встречей, причем оно скорее расплывается, делается неясным, вместо того чтоб вычерчиваться определеннее. И все же мне кажется - мы с каждым днем становимся ближе друг другу, только по-другому, гораздо проще. В перерыве, например, сидим рядом на ящике с песком, жуем хлеб - и в такие минуты, без слов, без моих вопросов, все как бы делается яснее. Даже сама она.