Хромой Орфей
Шрифт:
– Проще всего было бы набить тебе морду.
– Что меня и не удивляет. Видите?
– показал Прокоп на Павла.
– Отсутствие мыслей обычно сказывается в склонности к наиболее простому решению. Sancta simplicitas! [24] Такая прямолинейная, энергичная...
Прокоп уже опомнился от первого испуга и сам пошел в наступление; с сарказмом, на который был мастер, он проговорил:
– Прими мой совет: когда пойдешь домой, кинься на первого же эсэсовца. Видимо, такие действия отвечают твоему пониманию борьбы. Не раздумывая,
– Бросив беглый взгляд на часы, он дал понять, что ссора уже утомляет его.
– Ну, еще что? А то становится скучно.
24
Святая простота! (латин.).
Павел обвел глазами комнату: все сидели молча, отвернувшись, явно никто не пылал желанием встревать в ссору, а может быть, им это попросту было неприятно. У Бациллы от волнения подрагивали малиновые губки. Моника уставилась в пространство, Ганка нашла прибежище у радиолы, без всякой нужды меняя иголку. Даша разглядывала Павла с жадным интересом, как допотопного зверя.
– Ты прав, - выдохнул Павел.
– И я только хочу еще сказать, что я про тебя думаю: ты самый обыкновенный бездельник. Вот и все.
– Говори, говори, - хладнокровно кивнул Прокоп.
– Ты меня оскорбить не можешь.
– Да ладно вам, господи!
– вмешалась Ганка.
– Не ждала я, что вы из-за этого такой скандал закатите, Павел! Налейте-ка лучше чаю. Ведь, собственно, ничего не случилось.
– Вот именно!
– вдруг взорвался Павел, и все разом всплыло у него на поверхность - гнев, стыд, разочарование.
– Неужели мы сюда ходим только для того, чтоб надуваться чаем и пожирать соленые палочки...
– Что с ним?
– непонимающе спросила одна из девушек.
– А сам больше всех умолотил, - заметил кто-то насмешливо, но Павел уже ничего не воспринимал.
– Я, идиот, воображал, тут будет дело...
– продолжал он срывающимся голосом.
– Ведь война кругом... Люди гибнут в концлагерях, а мы болтаем...
– Будь добр, брось эту сентиментальную комедию!
– резко прервал его Прокоп.
– Все, что ты говоришь, конечно, ужасно ново! Но здесь за все отвечаю я. И потому не потерплю!
– Он пружинисто поднялся с места, он уже полностью владел ситуацией.
– Ничего не поделаешь, Ганка, придется тебе спуститься и открыть входную дверь,- с неторопливой деловитостью сказал он, потом повернулся ко всем: - Спокойно! Вас это не касается. Продолжаем!
Он демонстративно перестал обращать внимание на мятежника: однако когда Павел одевался в передней, не замечая укоризненных глаз Ганки, Прокоп вышел к нему, провел худыми пальцами по волосам.
– Все это не так просто, приятель, - сурово сказал он.
– Еще проболтаешься где-нибудь...
– О чем?
– спросил Павел.
– О соленых палочках? Ты понимаешь по крайней мере, что смешон?
Прокоп глазом не моргнул: он прислонился к косяку и, мгновенно обдумав что-то, перестроился на более приветливый тон.
– Да в чем дело? Если это тебя так задело - пожалуйста: приношу свои извинения. Не лично, а во имя дела. Зайди ко мне в лавку, потолкуем обо всем, ты многое поймешь.
Павел упрямо молчал, тогда Прокоп уже примирительно добавил:
– Отчасти я понимаю тебя, но... «суетливость не к добру», как сказал Гамлет над телом Полония. Побольше читай и размышляй, сквозняк в черепной коробке - вещь весьма опасная. Борьба может иметь множество форм. Я жду тебя! Смерть оккупантам!
Ганка уже нетерпеливо побрякивала связкой ключей, и Прокоп поспешно возвратился в комнату. Там царило молчание; все переглядывались с едва заметным чувством пристыженности, как люди, внезапно очутившиеся после полумрака на ярком, обнажающем свету.
Моника шевельнулась, защелкнула чеканный портсигар.
– Спущусь с ними, - сказала она, решительно вставая.
Прокоп поднял голову.
– Моника! Моника! Устала?
– всполошился он.
– И устала. Но главное: мне все это очень не понравилось, -- ответила она деловито, и, прежде чем Прокоп успел возразить и удержать ее, дверь за ней захлопнулась.
Павел думал о ней, шагая в темноте по мокрым плитам тротуара, изо всех сил старался вызвать в памяти ее лицо, но она была где-то далеко-далеко, быть может, там, где кончается эта ненастная ночь. И все было такое путаное, расплывчатое, обманное - не за что ухватиться.
Дождь перестал, но капли еще слетали с дождевых желобов; Павел поднял воротник и так закашлялся, что в груди закололо.
– Вам бы вернуться. Теперь я сама дойду.
Этот голос напомнил ему, что он не один. Рядом шла та девушка, ее называли Моника; когда они вместе вышли на улицу, он предложил проводить ее до дому. До сих пор она молчала, и он был ей за это признателен.
– Не беспокойтесь. Мне надо проветриться.
– Мне тоже. Отвратительный вечер.
Ветер как полоумный носился в пустынных улицах, нападал из-за углов. Он теснил Павла и Монику, а они пробивались сквозь него, шли к набережной - две мятущиеся тени, смешно вздутые ветром.
Павел взял Монику под руку. Она не противилась, сама приникла к нему, грея его правую руку; она дрожала от холода.
– Зачем вы туда ходите?
– спросил он без особого интереса.
– Не знаю. Быть может, потому, что нет причин не ходить. Все лучше, чем торчать дома и плевать в потолок.
Помолчав, она сказала еще:
– Ну конечно, я не разочарована тем, чем разочарованы вы...
Он не понял:
– Тогда зачем же и вы ушли?
– Наверно, потому, что мне сегодня там все опостылело: старый хлам, барышни-хозяйки, особенно Даша, эти физиономии... С большинством я знакома по гимназии. Кроме вас, никто там ломаного гроша не стоит.
Он пошел медленнее, подлаживаясь под ее шаг.
– Что можете вы знать обо мне?
– Мало ли что. Но вы, по-моему, совсем другой. Мне с вами хорошо, хотя я и не знаю почему. Мне пришло в голову, когда вы там скандалили: «Если он захочет меня поцеловать, я не откажусь». Вот сказанула, а? Ничего, что я так говорю? Не толкуйте моих слов дурно, поверьте, в моих глазах никто и ничто не стоит притворства. Я вас не очень-то поняла. Вы, видимо, все принимаете ужасно серьезно.