Хроника расстрелянных островов
Шрифт:
Едва артиллеристы успели установить орудие, как последовала команда лейтенанта Некрасова:
— Батарея, по фашистам гранатой!..
И снова над огневой позицией прогремел дружный залп. Зорин, оглохший от беспрестанного гула, не слышал, как налетели на них «юнкерсы». Он понял это лишь по черным шапкам взрывов, взметнувшихся перед орудием. Поднял голову: совсем низко над батареей пронесся фашистский бомбардировщик.
— В ровик! — закричал Зорин, но оглохшие артиллеристы его не расслышали. Сам сержант не успел бы добежать до укрытия. Он лег на люльку; спрятавшись за броневым щитом. В следующее мгновение вся земля под орудием со страшным грохотом поднялась в воздух, и взрывной волной Зорина отбросило на кусты…
Очнулся он в непривычной тишине. Возле него стояли трое красноармейцев.
— А… а где остальные? — испуганно спросил сержант.
— Нету остальных… — проговорил Грантовский. — И батареи нет… Одно наше четвертое орудие осталось…
— Есть батарея, раз хоть одно орудие осталось! — произнес Зорин и, превозмогая боль от ушибов, встал на ноги.
Кружилась и болела голова, во рту саднило, к горлу подступала тошнота. Хотелось снова лечь и больше не вставать. Но его ждали артиллеристы.
— Вот что, братва, быстро орудие на место, — распорядился он.
Вчетвером они установили орудие. Зорин осмотрел его: броневой щит изрешечен осколками, разбита панорама, ствол забит землею.
— Ничего, мы еще сможем стрелять из нашей красавицы.
Место было совершенно открытое. Орудие оказалось как на ладони у немцев. Надо было успеть выпустить несколько снарядов по цепям фашистских солдат.
— Орудие! — подал команду Зорин.
Снаряд упал точно в гуще врагов. Били прямой наводкой, и трудно было промахнуться. То тут, то там вздымались черные султаны земли от 76-миллиметровых снарядов. Гитлеровцы заметались и залегли.
— Ага, не понравилось! — орал разгоряченный боем Зорин. — Вот мы еще вам… Давай, братва, не жалей снарядов!
— Товарищ сержант, снаряды… — Грантовский не успел доложить, что больше нечем заряжать орудие, как возле взорвалась вражеская мина. Его отбросило в сторону.
Две минометные батареи немцев обрушили огонь на последнее орудие советской батареи.
Вечером 25 сентября Ленинград передавал концерт для моонзундцев и ханковцев. Ленинградцы помнили о тех, кто мужественно дрался на дальних подступах к их родному городу.
Краснофлотцы и красноармейцы, командиры и политработники обступили громкоговорители. Воцарилась торжественная непривычная тишина. С волнением ждали голос диктора с Большой земли, из города Ленина. И этот долгожданный момент наконец наступил.
— Говорит Ленинград. Говорит Ленинград. Наши дорогие боевые друзья, отважные защитники Моонзунда и Ханко! Передаем для вас концерт мастеров искусств Ленинграда.
Из репродукторов плавно полилась до боли знакомая мелодия песни…
В шторм
Комендант БОБРа Елисеев и военком Зайцев доложили шифровкой Военному совету Краснознаменного Балтийского флота о критической обстановке на полуострове Сырве. Остатки обескровленного гарнизона могут продержаться всего лишь три-четыре дня. Ответ пришел быстро. Командующий флотом вице-адмирал Трибуц разрешил Елисееву со штабом и политотделом перебраться на остров Хиума и возглавить его оборону. Предлагалось эвакуировать туда и бойцов, но в распоряжении окруженных моонзундцев имелись всего лишь четыре торпедных катера, один из которых ремонтировался, два буксира да несколько мотоботов и шлюпок. Мотоботы и шлюпки не годились для такого большого перехода.
В ночь на 3 октября Елисеев решил перебросить на Хиуму сначала свой штаб и политотдел, потом переправить оставшихся. Очень беспокоил генерала начинавшийся шторм. К ночи ожидалось усиление ветра. В такую погоду маленьким, перегруженным катерам трудно будет дойти до Хиумы. Надо бы переждать. Но кто знает, сколько времени может продлиться шторм! Ведь уже середина осени, а в такую погоду Балтика особенно коварна.
— Сегодня в ночь я ухожу на Хиуму. Будем там продолжать борьбу за Моонзунд, — сказал Елисеев Стебелю. — Сдадите командование батареей лейтенанту Червякову и пойдете со мной.
Стебелю только что сообщили, что отряд, посланный им на помощь Ключникову, почти весь погиб под деревней Каймри. Семьдесят лучших краснофлотцев, все один к одному.
— Разрешите остаться на батарее до конца, товарищ генерал? — попросил Стебель.
Елисеев посмотрел на командира батареи долгим взглядом, помолчал, держась за клинышек бородки, тихо сказал:
— Ну что же… разрешаю.
Через несколько минут он уехал в Менту.
Вечером в Менту Елисеев созвал к себе на совещание командиров и политработников БОБРа и частей 3-й отдельной стрелковой бригады. Он сообщил о своем решении перебросить на торпедных катерах штаб БОБРа и политотдел на остров Хиума, где ему приказано Военным советом флота руководить обороной. За себя на Сырве он оставлял командира бригады полковника Гаврилова, а представителем от штаба БОБРа — начальника артиллерии капитана Харламова.
— С Хиумы я пришлю за вами все имеющиеся плавсредства, и, думаю, за два-три дня всех вас снимем с Сырве, — пообещал в заключение Елисеев.
К концу совещания на запыленной машине к пирсу подъехал начальник снабжения.
— У вас все сделано? — спросил его Елисеев.
— Да, товарищ генерал, — ответил Фролов. — Все ценности на триста пятнадцатой батарее.
— Останетесь, чтобы уничтожить их, — приказал Елисеев.
— Есть, — ответил Фролов и зашагал к своей машине. Его догнал Харламов.
— Я с вами на триста пятнадцатую…
После совещания командиры и военкомы частей расходились молча. Каждый по-своему оценивал уход генерала со своим штабом и политотделом на Хиуму. Одни — а их было большинство — считали это правильным: Хиума — второй по величине остров архипелага, и Елисееву целесообразнее там организовать по опыту Саремы оборону; другие хотели, чтобы комендант БОБРа и его штаб до конца находились на Сырве и разделяли судьбу гарнизона. Правда, на полуострове осталось все командование бригады. А это знающие свое дело командиры. Два-три дня, как говорил генерал, они продержатся.