ХРОНИКА РУССКОГО

Тургенев Иван Сергеевич

И Бальзак видит в Ламартине отступника; он сказал мне: "Il a pris le role de Chatel" (архиепископ французской церкви, оставивший католическую, в которой был попом). {4} "Le National" говорит без обиняков: "М. de Lamartine est pantheiste comme la generation, a laquelle il appartient". Тот же журнал отметил некоторые небрежности в стихах "Жослена" и сделал несколько дельных замечаний на всю позму. Впрочем, есть и справедливая похвала, например: "М. de Lamartine a donne une nouvelle vie a la poesie francaise; il l'a rajeunie et enrichie. Il a trouve une expression harmonieuse a cette grande melancolie philosophique et religieuse qui travaille notre generation. Maitre de la langue, il l'a assouplie avec une verve toute puissante; il l'a etendue en nappes immensts ou chaque vague porte d'eblouissantes couleurs, et chaque flot un reflet". Критики не хочу выписывать.

Хотел послать "Les cris de Tame" с предисловием Ламене, но оно ничтожно, и _старое по-старому_.

Еще появилась книга любопытная и важная для политика и географа-статистика; вышла только первая часть, и много о России в отношении к Турции и к Востоку вообще: "L'Europe et la Turquie de 1829 a 1836". В первой части более о Египте. Она писана двумя французами - de Cadolvene et de Breuvery, кои провели несколько лет в Египте и в Турции, - и во враждебном духе для России. Никогда столько брошюр, журнальных статей и книг не выходило о сем предмете, как в последние два года; даже тогда, когда Россия и Турция, ввиду Европы и Азии, сражались на высотах Балкана, менее ими занимались политические компиляторы, нежели теперь. Здесь и в Англии можно накопить целую библиотеку о России в отношении к Востоку.

О мнимых наблюдениях Гершеля вы конечно уже слышали, и читали шутливое опровержение серьезных шуток. Смешны только те, кои, не смея признаться в невежестве, не знают, как трактовать шутку, шуткой ли или делом.

Начал читать на днях вышедшую "Correspondance inedite de Voltaire avec Frederic II, le president de Brosse etc." {Об этой книге также уже говорено в "Современнике", т. III, стр. 158-169, в статье "Вольтер". {5}} Не хочется оторваться; но для милого дружка чего не оторвешь от себя, кроме сердца, и того, что в нем есть неотрывного.

22 марта. Полночь. Возвратился из театра. M-lle Mars все еще пленяет игрою. В старых пьесах "d'Ecole des vieillards" и "Gageure imprevue" она стариной тряхнула. Удивительно, как много заменяет в ней искусство. Я с 1831 года, т. е. с Лондона, не видал ее. Тальма и она! с другими сравнивать их нельзя. Разве Жорж? Впрочем Французский театр и в падении своем все еще держится хорошими, если и не первоклассными актерами. Я охотно там бываю.

23 марта. Писать в день отправления часто некогда, а заранее как-то не хочется, да и вести теряют свежесть и увядают как цветы. Я живу в церквах столько же, сколько и в архивах и в Сорбонне, более нежели в Ecole de France, и знаюсь с католичками и с католичками более, нежели с шатлистами.

Слышал проповедь аббата Кёра sur le respect humain, в отношении к религии. Ввечеру поздно собрался к Броглио, где хозяйка-протестантка пеняла мне, что я оставил le culte non salarie; я признался, что увлечен Лакордером и его товарищами, но, когда они, после праздника, замолкнут, я снова возвращусь к Гранпьеру, в храмину, где слыхал и сен-симонистов. Я возобновил знакомство с баронессою Сталь, которая недавно приехала из Копета. Я напомнил ей эпоху нашего знакомства - за несколько дней до кончины мужа ее. Я завтракал у них в Копете, и хозяин выводил меня по всем своим владениям, показал свои заведения, все все - кроме того, что мне всего более хотелось видеть: гробницы прадеда и матери его… Вдова его была тогда беременна и родила после смерти мужа. Я обязан ему знакомством с Брумом и Макинтошем в Англии, и он же ввел меня здесь в общество библейское и в другое, где он был главною пружиною в пользу уничтожения торговли неграми.
– Книга его об Англии - одна из лучших, но не она переживет автора:

Его переживут его сердечны чувства и биографические записки m-me Recamier (в конце 1830 года сама она позволила мне прочесть отрывок из сих записок), оставившей Францию для изгнанницы Наполеоновой и Швейцарию для того, чтобы успокоить ее насчет сына, страстно ее любившего.

18/30 Марта. Архивы, проповеди, лекции и какая-то лень мешали продолжать отчет парижской жизни; но всего более парализован я известием газетным, что Пушкин будет издавать Review, а не журнал. Я сбирался быть его деятельным и верным сотрудником и сообщать животрепещущие новинки из области литературы и всеобщей политики; но какой интерес могут иметь мои энциклопедические письма чрез три или четыре месяца? Вся жизнь их эфемерная, и они не выдержат квартального срока. Для Review нужны статьи, а не письма. Через 4 месяца кто вспомнит о "Жослене"? А теперь было бы интересно узнать все, что разные голоса поют о нем. Я хотел сделать эту поэму предметом целого письма и сообщить, вместе с выписками из первоклассных журналов, например из "Semeur" etc., и толки салонов, и нападки проповедников. Поэма объяснила бы Париж и салоны, а салоны объяснили бы поэму и самого Ламартина. Теперь ограничусь доставлением одних журналов и указанием на те стихи, кои наиболее возбудили против поэта-католика, а ныне пантеиста, негодование тех, кои ошиблись в нем и в его катехизисе. Я хотел также передать вам и свежие впечатления, производимые проповедниками, например Лакордером, в последней превосходной и едва ли не существеннейшей его проповеди; но между тем как это письмо пишется в ожидании случая для отправления, вы уже, вероятно, получили прежние его проповеди, а с сим письмом получите и новейшие, и проповедник будет уже в Риме.
– В прошедшее воскресенье с проповеди его из Notre-Dame приехал я уже не к Успенью слушать аббата Кёра, но в театр Chaterain (улица сия прозвана Победною

с тех пор, как жил в ней Наполеон) слышать и видеть знаменитого импровизатора Праделя, о таланте коего мне рассказывали чудеса. На миниатюрном театре, где я уже недавно слышал итальянского импровизатора, явился Прадель перед публикою и предложил нам задать ему сюжет для трагедии, с одним только ограничением: не касаться политических предметов. Каждый имел право задавать сюжеты, и тот из них, который будет более аплодирован, примет импровизатор для своей трагедии. Предузнать было ему невозможно. Начались крики; перебрали всю древнюю и новую (но не новейшую) историю, чужую и свою, и остановились сначала на двух предметах: St. Mars и Нёloise et Abelard; последний был еще более аплодирован, и Прадель взялся за него и не более как через пять минут начал импровизацию. Он объяснил, что натура этого сюжета требует немногих действующих лиц и что он составит всю трагедию из четырех: Элоизы, Абеляра, дяди ее аббата Фюльберта и его слуги, или наперсника. Он играл все роли с необыкновенным талантом; сначала импровизировал он стихи довольно медленно, но медленное течение речи было и в характере старика Фюльберта, который открыл первую сцену. Переходя с места на место, в разговоре, он нимало не останавливался; иногда повторял те же выражения, иногда те же образы и мысли; но вообще было складно и иногда с проблесками истинной поэзии. Il у avoit deux ou trois vers a retenir, особливо в конце, когда совершилось над Абеляром известное мщение. Я жалею, что не взял с собою карандаша и не записал нескольких стихов. Оператор, наперсник дяди, желая успокоить Элоизу, узнавшую о кровопролитии, говорит ей: "Il vit, madame, mais sans vivre pour vous". И потом a peu pres так: "Et votre amant ne peut plus etre epoux!". Убеждая Элоизу не гоняться для него за славою, Абеляр говорит ей: "Des lauriers les plus beaux les feuilles sont ameres!". Остальное было плавно, хорошо, но нимало не шевелила сердца.

Вообще любопытно видеть раз усилие ума и памяти, ибо память более воображения снабжает импровизатора стихами и полустишиями; но в другой раз вряд ли я променяю проповедь на импровизированную трагедию. Зритель страдает вместе с автором-актером, следуя за его усилиями и угадывая труд и заботы его в приискании мысли, рифмы, выражения, сцены. Этот страх за импровизатора мешает наслаждению. Нет, трагедии, в тиши кабинета, на досуге и при верном вдохновении писанные, предпочтительнее. Пытка для таланта не есть наслаждение и для зрителя. Мне пришло на мысль сравнить этого рода импровизацию с обедами a la fortune du pot: я предпочитаю те, на кои зовут за неделю печатными билетами.

В этот же день, едва ли не в первый раз, давали на одном из театров драму Абеляра и Элоизы, в которой более отступлено от исторической истины, чем в импровизации Праделя. Каноник Фюльберт не думал мешать тайной связи двух любовников - наставника и ученицы, его племянницы, не хотел и мстить первому, когда оказался первый плод уроков его - младенец Астролаб. Дядюшка желал обвенчать их, но Элоиза не согласилась, предпочитая славу ученого Абеляра своему счастию; она хотела остаться другом, не женою его. Вот a peu pres слова ее:"Dulcius mihi semper extitit amicale vocabulum, aut si non indigneris, concubinae vel scorti"… Прадель не раз повторял в стихах эту мысль, не раз напомнил об этом самоотвержении Элоизы. По истории, Элоиза уступила настояниям дядюшки и Абеляра, вышла за него, но под условием тайны. Абеляр свез ее au Couvent d'Argenteuil, но она не постриглась, а только приняла костюм монашеский. Фюльберт и его сродники, полагая, что она постриглась, возгорели мщением: "Puisque Heloise ne peut plus etre la femme d'Adelard, celui-ci n'a plus besoin d'etre homme", - и мщение совершилось! Вот быль, которая сделала Абеляра баснею народов и баснею для Элоизы!6

Но возвратимся к Праделю. После трагедии Прадель предложил зрителям задать boutsrimes, поставив правилом, чтобы одно слово выражало предмет отвлеченный, intellectuel, другое материальный; для первого предложили sinistre, для другого, материальный– ministre! Шутка отвержена Праделем. Он начал импровизации катренами, а кончил 12-стишиями; переменял слова du haut en bas, перемешивал их и с неимоверною быстротою придумывал стихи для рифм; заключил пением куплетов на данные сюжеты, без малейшего приготовления. Академик Роже знавал Праделя в тюрьме, где он за долги содержался; оттуда позволяли ему заглядывать в свет, и он собирал деньги блистательными импровизациями - одною из лучших почитают элегию на смерть Тальмы, страниц в шесть.

31 марта. Вчера, для великой среды католиков, слушал я нового для меня проповедника в церкви St. Germain des-Pres, Гривеля, aumonier de la Chambre des Pairs. Он проповедовал, в пользу общества "des amis de l'eniance", о религиозном воспитании. Православные журналы расхвалили его, и я, поверив им, отправился на проповедь, но слышал одни безжизненные фразы и риторское пустословие, наполненное текстами св. писания, св. Бернарда, Фенелона и даже - Монтескье! Но с сим последним поступил он по-иезуитски, прибавив одно слово к тексту и тем изменив чистый смысл оригинала. Я не помню в точности фразы, но вы ее угадаете: "Религия, необходимая для будущей жизни, и в этой служит нам лучшим утешением"; проповедник прибавил: "la religion catholique" (как будто нам шизматикам наша и ни на что не годится!). Я почти вслух отвечал ему: "Il n'y a pas de catholique dans Montesquieu".