ХРОНИКА РУССКОГО
Шрифт:
Другая статья того же автора и в той же газете - о Лерминье. Она также мне очень понравилась беспристрастием и основательностию критика, но критик мог бы смелее нападать на того, кто сам осмелился сказать Паскалю: "Vous vous trompez, Pascal", - находить ошибки в Кювье и поправлять Боссюета!
– Нитман, критикуя Лерминье, associe a tout moment son nom a celui de Bacon, de Bossuet, de Leibnitz et le prend trop au serieux. И они так же, как и Лерминье, краткими статьями просвещали век свой и потомство. Лерминье объявляет, что хочет следовать примеру Бэкона и Лейбница, собирает все разнородные, в разных журналах рассеянные статьи свои о Пиндаре, о двухкопеечной энциклопедии, об эфемерных явлениях эфемерной литературы - и ставит их в категорию "Опытов" Бэкона, мелких творений Лейбница и полемики Боссюета! Я желал бы, чтоб критик к сильным замечаниям своим присоединил на- смешку, которая вернее разочаровала бы молодую толпу, стекающуюся au College de France на пустословие экс-сен-симониста. Вот как отвечает критик на гордую фразу болтуна-профессора в его предисловии (я чувствую, что склонен работать таким же образом, как Лейбниц и Бэкон): "Бэкон и Лейбниц действительно опубликовали в течение своей жизни большое количество, коротких и содержательных произведений, в которых они давали пример проникновенного разрешения проблем своей эпохи; и к этому высокому примеру профессор Коллеж де Франс мог бы добавить пример Боссюета, этого писателя, столь меткого, громогласные реплики которого не давали заблуждению развиться, едва оставляя ему время для возникновения. Как Бэкон и Лейбниц, Боссюет
Критик переходит потом к его особенным мнениям о главных вопросах истории и философии и превосходно разбирает его сен-симонистские бредни о христианстве. Вот прекрасные слова Нитмана, к коим он после применяет мнимую философию Лерминье: "Для нас философским единством является христианство. Христианство - это социальная философия, другой, на наш взгляд, не имеется. Мы скажем более: христианство - это само общество. В течение 18 веков эта великая душа нового времени проникла во все части огромного тела, которым она владеет. Произошло не только крещение людей, но и крещение идей. Когда какая-либо непокорная мысль поднимает голову, посмотрите на нее внимательно и вы увидите на ее лбу стертый знак креста. Вокруг этого бесконечного центра вращаются нравы, законы, умы новых времен, и будьте уверены, что если захотят поджечь этот огромный собор, в котором находится человечество в течение стольких столетий, то окажется, что поджигатели зажгли свои факелы от светильников, горящих на алтаре! Эти размышления отлично подходят к господину Лерминье".
Как это справедливо! Как это верно отражается во всей истории! Разве сен-симонисты не христианству обязаны тем, что в них было не нелепого? Разве не оно воспитало, образовало всех и каждого: философов и народ, врагов и друзей своих? Далее критик приводит слова Лерминье, где он уступает христианству века прошедшие, "но отнимает у него верховную власть над живущими и, предоставляя ему царствовать над мертвецами, отводит ему вместо трона могилу".
Он ставит его после Вольтера и Дидеро и сравнивает с отступником Юлианом, "пытавшимся мирным путем задушить христианство в сфере интеллекта, без резкостей, без пыток, после того испытания огнем и мечом, во время которого Нероны и Диоклетианы узнали, что христианство противостоит львам на арене цирка, тиранам Рима, пламени костров и пыткам палачей". Он называет Лерминье "Юлианом философствования". Повторяю, много чести. Я не хочу выписывать; но прочтите Лерминье там, где он перечит св. Павлу, который советовал женщинам молчание: "Мы не скажем (как апостол Павел) женщинам, чтобы они молчали, но скажем, чтобы они говорили". По моему мнению, можно было бы весьма кстати сказать Лерминье то, что апостол Павел говорил женщинам.
Вечер 2 апреля. Вчера был я два раза у Успенья, поутру и ввечеру, но поутру не дослушал проповеди Кёра от тесноты и духоты, а ввечеру не Кёр проповедовал, а другой, и очень плохо, да и публика не развлекала меня, ибо аристократки к вечерней службе не приехали, а выслали свою дворню, - и я ушел бродить по городу, набрел на концерт Мюссе, куда народ валил со всех сторон, пеший и экипажный, вероятно оттого, что шесть больших и лучших театров закрыты, а именно: Opera, Theatre Fr, Opera-Comique, Vaudeville, Varietes, Gymnase - и в Palais Royal вместо театра драматический концерт; только в четырех играют: Porte St. Martin, Gaite, Ambigu и в театре Comte; в цирке - grand manege. Все полно. Но и церкви полны, и не одними женщинами?
– Нельзя сказать, чтоб народ парижский был теперь "parcus deorum cultor et infrequens!".
Сегодня я зачитался в новых английских Reviews и не попал ни к одной проповеди, зато прочел прекрасную статью о парижских проповедниках.
XIII. ХРОНИКА РУССКОГО
Рим апреля 20/8 1835.
В самый день приезда моего сюда {1} я имел свидание с начальником секретного Ватиканского архива гр. Марино-Марини и на другой день рассматривал у него списанные для меня акты. Получив потом письменное дозволение от кардинала статс-секретаря Бернетти осмотреть секретный архив и хранящиеся в оном рукописи, я отправился туда с МариноМарини и провел несколько часов в рассмотрении сей сокровищницы европейской и всемирной истории. Желая прежде всего удостовериться в точности списков, коих часть была уже в руках моих, я сличал некоторые с оригинальными документами, на пергамене писанными, и не нашел в списках никакого упущения. Я нарочно требовал не по порядку оригинальные акты для сличения с копиями. Впрочем, так как начальник архива по одним заглавиям документов назначает списки с оных, а писцы исполняют его приказания махинально, то и невероятно, чтобы с умыслом могли быть деланы в копиях упущения или перемены. Так как в первом каталоге рукописей, рассмотренном в Петербурге, находились многие не в хронологическом порядке, то я был вправе предполагать, что он был составлен слишком наскоро и что в архиве могли храниться и другие акты, к российской истории относящиеся. Заметив сие начальнику архива, я получил от него удостоверение, что вместо 91 документа он доставит мне около 140, уже якобы приисканных им в архиве. Он просил меня не обращать внимания при поверке документов на первый каталог, но иметь в виду гораздо большее число оных, кои обещал переписать по хронологическому порядку. В тот же день я получил от него 52 черновые списка для поверхностного рассмотрения и для сличения оных с каталогом ватиканских рукописей, собранных Альбертранди. С первого взгляда я заметил уже, что некоторые из новых помещены и в собрании Альбертранди, но я принял сии списки, желая лучше иметь некоторые документы вдвойне, чем подвергаться опасности не принять и того, что еще не помещено ни в одной исторической коллекции, тем более что один список может быть вернее другого и что по трудности разбирать старинные рукописи в списках могут быть варианты и ошибки. Чрез несколько дней я возвратил ему сии 52 копии, с тем чтобы по переписании оных набело я мог получить их обратно, вместе с другими.
Между тем приехал сюда из Флоренции известный своими историческими компиляциями аббат Чиямпи, в помощь мне назначенный. Я желал знать предварительно, допустят ли и его в Ватиканский архив, но при первом слове увидел, что этого ни в каком случае не должно было надеяться. Марино-Марини отклонил всякую возможность допущения аббата Чиямпи в архив, уверяя, что и для меня это сделано из какой-то особенной личной доверенности, основанной, вероятно, на справедливом предположении, что мои розыски не могут быть столь проницательны, как труды в архиве опытного в сем деле ученого. Я должен был принять на себя одного сношения по сему делу с архивариусом и указать другой круг деятельности аббату Чиямпи. Предметом оной будут
Полагаю уехать отсюда, как скоро начнутся сильные жары и архивы и библиотеки закроются, т. е. недели через три.
Рим 21/9 апреля 1835.
Порученное мне дело начато не без успеха; я мог бы уже отправить и самые списки с актов, переписанных в секретном Ватиканском архиве, но тогда невозможно бы мне было сличить оных со списками Альбертранди, кои я давно уже оставил в Париже, предполагая некогда там издать их и удержав у себя один каталог оным. Там во всякое время года открыты архивы и библиотеки, и, следовательно, все способы для труда исторического. Не имея перед глазами собраний исторических актов, каковы, например, Райнальди, Паги, Ассемани и проч., нельзя знать, которые из приобретенных ныне уже известны и напечатаны вполне или только в выписках. Таким образом, обязанность по делу, на меня возложенному, согласна с желанием моего сердца - провести некоторое время близ могилы моего брата. Конечно, не наслаждения иного рода влекут меня туда, где я еще не совершенно одинок и где надеюсь, в тишине кабинета и в мирных исторических занятиях, коих предмет - Россия, отдохнуть хотя на время от жизни, в которой было для меня столько утрат и столько бедствий!
Париж 12 июня/31 мая 1835.
В самый день моего сюда приезда {2} я был в отделении рукописей Королевской библиотеки, и, имея перед глазами часть каталога, в коей я мог предполагать те бумаги о России, на которые указали мне в Риме, я отложил несколько фолиантов с рукописями; разбор оных занимает меня с того времени ежедневно.
Так как здешнее королевское собрание рукописей в архиве библиотеки составлено из разных частных коллекций, то по рассмотрении общего каталога должно разбирать каждую и особенно те, в коих находятся акты по дипломатическим сношениям. Сии акты начали поступать не прежде, как при Лудовике XIV в особенный архив иностранных дел, при сем министерстве учрежденный. В сем архиве старые дела, имеющие токмо одно историческое достоинство, не почитаются государственною тайною, и главный архивариус, историк Минье (Mignet), с разрешения министра обещал уже отобрать для меня все бумаги, в коих могут встретиться документы по сношениям Франции с Россиею, в царствовании Петра I и прежде его бывшим.
Сверх сего, есть еще главный государственный архив под ведением министерства внутренних дел, коего главным сберегателем (conservateur) известный Дону (Daunou). Я надеюсь иметь доступ и туда.
Между тем розыски мои в архиве Королевской библиотеки не были бесплодны. Я нашел уже много старинных бумаг и удостоверился, что в сем архиве много сокровищ для нашей истории, но при ежедневном занятии я мог по сие время только отметить и выписать для себя заглавия некоторых статей, кои показались мне любопытными. Прилагаю реестр оным в том порядке, в каком я встречал их в разных местах просмотренных мною фолиантов. Я еще не успел сличить их ни с рукописями, ныне из Рима привезенными, ни с теми, кои нашел в коллекции Альбертранди, остававшимися здесь с 1830 года. Отобрав все, что найду любопытного и важного для российской истории в здешних архивах, я постараюсь приискать писцов верных и исправных в своем деле.
Я купил изданную недавно здесь книгу в двух частях, о российской истории, под названием "Nestor", переведенную с перевода Шерера (а не по изданию Шлецера), и увидел, что сочинитель оной Парис (Paris) к переводу Нестора и к обзору российской истории приложил несколько документов, до России относящихся и найденных им в тех же фолиантах Королевской библиотеки (где брат его помощником библиотекаря), где я нашел их. Но так как многое оставлено им без внимания, то я надеюсь, что мое собрание сохранит свою цену и после книги Париса, тем более что он не продолжает своего труда и находится теперь библиотекарем в Реймсе.