ХРОНИКА РУССКОГО

Тургенев Иван Сергеевич

От медведей зашел в городскую тюрьму: осмотрел ее во всех подробностях. Француз-печник был моим cicerone. В огромном здании только две печи: каждая нагревает половину здания парами; вся топка стоит правительству в день 16 башей или два рубля с 1/4 бумажками. Сия масса паров нагревает 140 кубических футов: выгода не только экономическая, но и для здоровья заключенных - нет вредных испарений; парами же можно нагревать гораздо скорее, нежели обыкновенным теплом. В столовых и в рабочих комнатах проведены трубы. В Лозанне, где penitentiary, или исправительная тюрьма, также в большом совершенстве, этого улучшения не допустили. Сими экономическими подробностями обязан я французу, печнику-инженеру. В тюрьме до 400 заключенных. Содержание хорошее и надзор строгий, но человеколюбивый. В спальнях преступников стены, у коих стоят кровати, обделаны тесом, дабы сырость не вредила лежащему. Тут жизнь и здоровье преступников также драгоценны, как и добрых граждан. Пересмотрел музей, где в портретах повторил историю Швейцарии и Берна в особенности. Здесь и бюст Галлера, о котором можно сказать то же, что Карамзин сказал о Петре I: "Европа назвала его Великим". В Минеральном кабинете, подле нерчинских малахитов, лежат корнвальские и лаутербергские. Заходил в Бернские знаменитые бани, на островке, обтекаемом быстрою Арвою; но в этих банях полиция запретила уже приносить жертвы Венере. Меня встретила не нимфа Арвы, но Брокенская ведьма… Пасмурная старина является в бернских зданиях. Под аркадами, или под навесами, ходить покойно; но они темнят город, и без того уже довольно мрачный. Одна большая улица напоминает die Zeile, Невскую перспективу Франкфурта.

28

октября, рано по утру выехал я в Арау, по дороге к Герцогенбушу, обедал в Моргентале; в это время собирали овощи, заметно везде довольство в жителях и здоровье в краснощеких бернянках. Я проехал в тот день два старинные и живописные городка: Аарбург (город на Ааре), единственная в Швейцарии искусственная крепость: прочие твердыни все натуральные; но и крепость Аарбургская обращена теперь в магазин. Городок Ольтен уже в Солотурнском кантоне: его стесняет Аара между двух утесов; кое-где в окрестностях открывают римские древности. По сию пору погода мне благоприятствовала, и солнце во всю дорогу блистало на осенних красотах швейцарской природы; но к вечеру туман скрыл от меня Аару, куда мы приехали в 6 часов. Я не мог видеть, но только слышал быстрый Рейсе. Оставив камердинера с вещами в трактире, я побежал отыскивать знаменитого Чокке, историка и литератора, а теперь публициста и оратора Швейцарии, который знал меня по Бонштетену. Он издал уже более 40 томов своих сочинений и не перестает трудиться; живет над рекою, на возвышенном месте и работает не в одном кабинете, но и в огороде своем: юн Вальтер Скотт Швейцарии, но только не тори… Чокке начал извиняться передо мною в издании одной книги, о которой здесь говорить не место, но скоро разговор оживился разнообразностию предметов. Он точно говорит как книга. Фразы его обдуманы, выражения избранные, и, кажется, иначе и напечатать нельзя было бы то, что он говорил. Натурально, что главным сюжетом моих разговоров была Швейцария и настоящие смуты в оной. {1833 года осенью.} Результатом решительного его убеждения было то, что она теперь успокоена надолго и что трудно снова раздражить ее партии междоусобием. При этом случае Чокке нападал на швейцарских аристократов, называя их беспрестанно Spiefiaristocraten, он напомнил, как они и в старину угнетали достойных: Галлер унес с собою в могилу горе свое, что не мог попасть в Бернский совет, даже и тогда, когда заслужил европейскую славу. Гений его парил на высотах Парнаса, проник в недра природы, но не в совет нечестивых его соотчичей. Он рассказал много подробностей о своей жизни, о своих связях с Бонштетеном, с Лагарпом, m-me Сталь, у коей не согласился быть по предложению Бонштетена в звании учителя; о свидании с Каподистрио, и проч.; все это и многое другое, "что видел, слышал за горами", - будем мы - бог даст - читать в уголку села Т‹ургене›ва, в моем журнале. {2} - Чокке проводил меня до своего садика, напоил домашнею наливкой, освежил доморощенным виноградом и предложил мне письма в разные города Швейцарии, как некогда Вальтер Скотт снабдил меня ими к своим шотландским приятелям-поэтам. Я опять переехал шумную Рейсе по канату; ибо за год или два перед сим сорвала она старый каменный мост, а новый еще недостроен. Мгла была самая густая, так что я на другой только день мог рассмотреть окрестности сельско-городского жилища Чокке. В кабинете его почти одни портреты: под Вашингтоном ветка с могилы его, подаренная ему американцем. Я застал 12-летнего сына Чокке в чтении историка Иоанна Мюллера.

Вот образчик воспитания в протестантской Швейцарии. В католической гнездятся еще иезуиты и учатся всемирной истории по книге отца иезуита Лорике. Об этой, _образцовой в своем роде_ книге прочти в записках моих о свидании с иезуитами, на границе Швейцарии, о самом авторе Лорике - в записках о Франции. 29 октября осмотрел книжную лавку знаменитого не в одной Швейцарии издателя - книгопродавца Зауерлендера, и, запасшись снова книгами для Италии, столь _запоздалой_ по европейской словесности, я отправился в Баден-Баден (5 часов от Арау). Католический священник был моим спутником, и я расспрашивал его о пяти римских епископствах Швейцарии, о иезуитах в Фрибурге, где он обучался богословию. Мы проехали Ленцбург: недаром он называется городком весны: он весь в цветах! Из Ленцбурга в Мелинген - и наконец в Баден. Между тем как мне готовился здесь обед, я обегал колодцы, бани (серно-вонючие), осмотрел бани для бедных и берегом Лиммата из нового возвратился в старый Баден. В этом году здесь было необыкновенное стечение "чающих движения воды".

В два часа выехал из Бадена и в 6-м вечера приехал в Цюрих; немедленно отправился к старому приятелю, нашему академику, а здешнему советнику Горнеру, который по астрономической части сопутствовал Крузенштерну в его всемирном странствии; {3} расспросил его о фамилии Тоблер: только еще одна старушка - сестра того Тоблера, который нас в Симбирске и в Т‹ургене›ве воспитывал, в живых; но я не мог в тот же вечер отыскать ее! Горнер записал меня в кабинете чтения, который здесь не уступает женевскому в богатстве журналов и периодических сочинений; с тою разницею, что цюрихский превосходит все прочие швейцарские многочисленностию книг и журналов немецких: ибо здесь господствует уже соседственная германская литература, так, как в Женеве французская. Я освежил голову чтением политической и литературной новизны и простился с Горнером, вероятно, надолго… На другой день с рассветом вышел я на площадку Lindenhof, которая возвышается над прелестным Лимматом. К счастию, небо опять прояснилось, и я насмотрелся на красоты озера. Посреди Лимматского залива - старинная башня, окруженная водою: она служит городскою тюрьмою, но "теперь пуста", - сказал мне гордо цюрихский гражданин. В лавке "Орел и Фюсли", с молодости нам знакомой, накупил я книг, а в другой того же имени портрет Герена, Чокке, Гегеля и многих других, знакомых и наставников наших: украшу ими сельский или московский кабинет мой. Был на плаце, где стоит памятник Геснеру: это гулянье, обсаженное рощами и аллеями, образуется Лимматом и Силлою. Урна на высоком пьедестале, в нише коего поставлен бюст поэта весны и Швейцарии. Надпись из его "Смерти Авеля". Память Геснера должна быть священна для тех, которые читали его в молодости и отчасти образовали сердце свое по его книгам. Ни один из авторов не оставил во мне таких благодетельных, располагающих к добру и к сельской жизни впечатлений, как Геснер, коего читали мы в Т‹ургене›ве с незабвенным Тоблером. Вообще мы, Т‹ургене›вы, с благодарностию вспоминаем о Цюрихе: это отчизна Тоблеров, Лафатера, с коим отец мой был в дружеской и религиозной переписке, отчизна Геснера, воспитавшего в нас любовь к сельской природе, к сельским нравам, в грустное время ссылки отца нашего… Как жаль, что на другом" конце цюрихского гулянья - нет памятника Лафатеру!

Недавно основан здесь первый Швейцарский университет, {4} и в день моего приезда должны были начаться лекции; я пошел к педелю, купил каталог, справился о профессорах, но ни одной лекции в первый день не было. Знаменитый Окен, натуралист, прославившийся своими открытиями в царстве животных, смелостию мнений, своими счастливыми дефинициями, - сделан ректором при открытии университета. Я читал прекрасную, оригинальную речь его и все акты университетские. Швейцарцы, несмотря на патриотизм свой, неохотно посылают в Цюрих детей своих и предпочитают иногда иностранные университеты национальному; между тем у некоторых правительств здешний университет в дурной славе, хотя вряд ли он ее заслуживает? Считают в этом году до 200 студентов. Между профессорами есть отличные, особливо по медицинской части. Новое университетское здание еще не кончено. Если швейцарцы признают Цюрих своими Афинами, то, вероятно, и университет процветет со временем. Главное неудобство учредить общий национальный университет в Швейцарии - разноязычие и разноверие кантонов. Католики недовольно просвещены, чтобы позволить детям своим учиться в протестантском университете; а особый университет для католиков строить трудно; ибо в католических кантонах вообще нет большой жажды в науках, и они довольствуются запоздалыми, мрачными школами иезуитов. К тому же женевцы, вадтцы, нейшательцы, где бы нашлось более охотников до академического учения, употребляют французский, тесинский кантон и смежные с Италией швейцарцы -

италианский, а в Цюрихе все преподается на немецком языке. Бернские аристократы не согласятся также посылать детей своих в Цюрих, где уровень на все сословия, так, как английские лорды все еще посылают детей в Кембридж и Оксфорд, где учились они, а не в новый Лондонский университет, во многом опередивший старших и слишком устаревших братцев своих, коих профессор-философ Дюгальд-Стюарт сравнивал с кораблями на якоре в быстрой реке стоящими: поток стремится, а они ни с места!
– Но настанет скоро и для них година возрождения. Английские университеты не устоят пред требованием времени.

Из университета прошел я в городскую библиотеку, в коей до 80 тысяч волюмов. Все залы уставлены портретами бургомистров цюрихских, бюстами Песталоцци, Лафатера и бюстом Людовика XVIII, кем-то библиотеке подаренным. Здесь хранится несколько любопытных манускриптов, между коими письма Иоанны Грей, кажется, к Генриху IV. Большой рельеф Пфифера главной части Швейцарии, на коем можно распознать все местечки, горы, озера и реки, - словом, весь лабиринт гор и ущелий, пересекаемых Рейссом, Лимматом, Аарою и другими речками.

В полдень сел я в почтовую коляску, и к вечеру, т. е. к ужину, приехал в Люцерн. Здесь достопамятен для меня более всего трактир с тремя милыми хозяйками, дочерьми честного хозяина. Меня ввели в общую залу, где я нашел англичан, разматывающих шерсть для 3 сестер-граций. Одна из них начала приготовлять мне особо ужин, но я подсел к хозяйскому столу и под конец веселого вечера подружился нежно с моей соседкой. Она проводила меня до порога моей спальни, по старинному швейцарскому обычаю, и мы условились завтракать на другой день вместе. 31 октября, рано по утру, отправился я к соборному канонику (Люцернский кантон католический, хотя есть и протестанты) Бузингеру, сочинителю лучшего описания Люцерна и его окрестностей. Служанка встретила меня словами: "Каноник еще почивает" - a cette replique j'ai reconnu l'eglise. "Но когда ж проснется?" - "Ровно в 8 часов и прямо в церковь!" - "Нельзя ли разбудить его в 7 1/2? Я проезжий и желаю познакомиться с ученым прелатом".
– "Попытаюсь", - отвечала служанка, - и мы провели полчаса вместе, переговорили о многом. Каноник подарил мне свою интересную книгу и, кажется, не досадовал более на меня и на служанку за похищенные полчаса у Морфея, отпустив меня с приветствием: "Ich sehe schon, wess Geistes Kind Sie sind". Я спешил к моей Алоизе завтракать, но забежал взглянуть на умирающего льва, вытесанного в утесе, по рисунку Торвальдсена, в память швейцар, погибших во Франции, защищая короля ее. Один из швейцарских офицеров соорудил товарищам своим этот монумент и сохранил имена погибших в капелле, близ льва поставленный. Лев, как живой, но умирающий! Утес, в коем он иссечен, омывает светлая вода. Инвалид швейцарского войска - сторожем при памятнике и показывает королевский мундир с медалью, который получил он из рук Людовика XVIII.

Нежно распрощался я с моим хозяином и пустился чрез Мерлишахен, истинно швейцарскую деревеньку, коей строения похожи на красные русские избы, в Кюснахт, какое имя в истории швейцарской! Мальчишка проводил меня к развалинам замка Геслера, на горе стоящего и никому более не страшного. Басня или быль о Телле ожила в душе моей, особливо, когда из Кюснахта я прошел в так называемую hohle Gasse, где Телль подстерег Геслера и где на большой дороге сооружена избавителю каплица, на фронтоне коей картина, изображающая смерть Геслера и под ней следующая, полустертая патриотическая эпиграмма:

Hochmuth vom Tell erschossen,

Davon ist Freiheit ersprossen,

Wie lang wird aber solche wahren?

Noch lang - wenn wir die Aelten waren. {5}

За сею капеллою начинается вид Цугского озера. Я ехал по берегу к деревеньке Immensee… И в осеннем убранстве окрестности озера прелестны! Там, где оно оканчивается, лежит местечко Арт: из Арта была та девица, которой брат убил бургфохта, ее обесчестившего. Дома старинные, исписанные библейскою и швейцарскою историею, фигурами Телля, Винкельрида и прочих героев Швейцарии. Один дом особенно измалеван сценами историческими и надписями. Штауфахер униженно стоит перед австрийским ландфохтом, из коего выходят слова:

Ich will euch Bauern schon verleiden.

Стих, конечно, не шиллеровский, но выражает верно характер ландфохта. Кстати о Шиллере: чем более видишь Швейцарию, чем более знакомишься с ее стариною, тем более удивляешься верности картин, характеров, изображению нравов в трагедии Шиллера "Вильгельм Телль". История шапки, перед которой Телль не хотел снять своей, также вся вымалевана на домах. {6}

Из Арта отправился я в Гольдау: это местечко, вновь построенное, прославилось ужасным землетрясением, поглотившим в 1806 году весь прежний городок, у подошвы горы стоявший. Теперь один хаос из камней, от разрушения распавшихся, прикрывает бездну, поглотившую Гольдау: никто из жителей не спасся, кроме отсутствовавших. Погибли и путешественники, и бернцы, приехавшие погостить у родственников. Вид окрестностей ужасен еще и по сию пору; но новые домики, покрытые черным тесом, как чешуею, красивы. Из Гольдау проехал я к Ловерцерскому озеру: Lowerzersee - еще одно из прекрасных озер Швейцарии, на котором цветут два островка, положением своим и красотою похожие на Isolo madre и на Isolino в островах Боромейских Большого озера. На одном из них швейцарская хижина, а над нею живописный обломок древней башни. Мы ехали берегом озера до самого Швица. Здесь колыбель Швейцарии. Я пошел прямо в старинный собор, где гремели органы: собор окружен гробами. Дамы были все в черном национальном костюме: на голове какие-то черные, прозрачные по бокам опахалы, похожие на крылья бабочки. Эта эмблема женского сердца как-то безобразит голову, тем более, что волосы подобраны кверху, виски обнажены и весь убор без локонов. Началось пение, сопровождаемое игрою органов, кои оправдали громкую славу свою в швейцарских кантонах. Не дослушав вечерней молитвы, - я пошел к гробам читать надписи и нечаянно остановился у памятника знаменитого в последнее время швейцарского патриота и швицского гражданина Алойса Рединга, коего предок, Рудольф Рединг von Biberegg, отличился в Моргартенской битве за свободу отечества, столь характеристически описанной Иоанном Мюллером (1315 года). На могиле Алойса Рединга простой камень, с крестом и с надписью: "Aloisius Reding de Biberegg, comes, cujus nomen summa laus". Он умер в 1818 году. Подле него могила брата его, служившего генералом в Испании (умер в 1825 году). В самую ту минуту, как я дописывал его длинную надгробную надпись, которой тебе не сообщаю, из церкви вышла процессия со священником в облачении и с дамами в трауре, и остановились у гроба Рединга, подле коего вырыта была свежая могила. Священник окропил ее святой водою и отслужил панихиду. Я спросил у одного из предстоявших: "Кто положен в нее?" - "Моя тетка, - отвечал он, - сестра отца моего, Алойса Рединга, за неделю пред этим умершая".
– Я говорил с сыном Рединга и находился в кругу его семейства. Дом его был неподалеку от собора, по дороге к Брунеку, куда я сбирался. Я спросил сына: "Для чего отец его не положен в самой церкви?" - "У нас одни духовные имеют на это право", - отвечал он с усмешкою. С кладбища прошел я в ратгауз Швицский.
– Главная зала, где держится совет, уставлена простыми скамьями: только для президента кресла. Портреты бургомистров украшают ее. В зале малого совета старинные разные украшения с изразцовой печью, несколько старинных же швейцарских картин, портреты Редингов в их старинных костюмах и других знаменитых бургомистров: вот Гедингер, сказал мне мой Cicerone, fruher bei'm Kirsche, то есть, что его первый сановник государственный был прежде хозяином трактира, под вывескою оленя. Над креслами президента надписано: "just'tia firmatur solium" (кажется, из притчей). Кантон Швицский замечателен тем, что в нем нет ни одного города, и главное местечко Швиц, давшее имя всей Швейцарии, не город, а местечко или деревня. Здесь все равны, и мужики на совете с Редингами; совершенное равенство в гражданской иерархии.
– Все здесь как-то напоминает швейцарскую старину: и дома, и одежда жителей, и какая-то тишина, пустынность в самом городе переносит мысль к векам минувшим. Звон колокола погружает душу в уныние. Из окон ратгауза виды прелестные; но натура также не переменилась; из старообразного, по 4 сторонам деревянными башнями обнесенного, дома Рединга смотрят дети детей его на те же поля и вдаль на то же озеро 4 кантонов, коим любовались их праотцы.