Хроники Мировой Коммуны
Шрифт:
Я поняла, о чем она. Натыкались ли мы в поиске на законсервированную военную лабораторию, секретный информцентр или заурядный схрон боеприпасов сорокалетней давности – везде в интерьере этих памятников последней войны соблюдалась эстетика простоты, упорядоченности и той особой армейской «правильности», что предполагает выкрашенные в защитные цвета клумбы, сугробы с набитым по веревочке кантиком и бирки с фамилией-званием на каждом предмете личного имущества. Здесь же все было совсем не так. Начиная с позолоченных электронных замков на дверях и заканчивая сегментированным освещением в коридорах (это когда источником света в помещении являются стены и потолок – жутко модная во времена моей молодости штука) – все говорило о непричастности к объекту построссийских государственных структур. Впрочем, создатель и владелец нашего бункера, похоже, крепко держал в своих руках и Временную Администрацию Крымской области, и имперскую армию, и даже Охранное агентство. В эпоху, когда денежные мешки управляли государством практически напрямую, ничего удивительного в этом не было.
– Так что будем делать? Идем дальше? – спросила Токо.
– Робота мы потеряли, но теперь хотя бы знаем, чего ожидать, верно? – Мика вопросительно поглядел на меня – и оробел от неожиданной реакции окружающих. Лу сморщилась, словно услышав невыносимо фальшивую ноту, Ясмина скривила гримасу отвращения, Токо осуждающе покачала головой, а Ю озвучила все это вслух:
– Ты, конечно, новенький и еще не в курсе, но запомни: мы никогда не знаем, чего ожидать на объекте, пока не пройдем его полностью и не свалим домой. Хочешь жить – никогда не думай, что ты все предусмотрел и от всего застрахован.
– Ничего, ничего, – я похлопала ободряюще по плечу сконфузившегося парня левой рукой. – Я вот старая тетка, и то от них в свое время нотаций наслушалась. Всерьез это воспринимать не стоит, кстати: осознание своей никчемности еще никому никогда не спасло жизнь.
– Так мы дальше идем? До следующей двери всего ничего осталось, можно и без робота обойтись, – снова спросила Токо.
– А может, бросить все к чертовой матери, вызвать армейских саперов, пускай расковыряют тут все? – подумала я вслух и сразу же ощутила, как мои названые дочери напряглись. Да, по инструкции я, как ответственная за безопасность, могла в любой момент без объяснения причин свернуть все работы на объекте и отправить команду отдыхать. Разумеется, мне этого не простят. Разумеется, я и сама не сделаю такого без самых веских оснований. Разумеется, они об этом знают – и все равно нервничают.
– Мам, ну не надо так, – Токо перешла на просительный тон. – Честное слово, я могу пройти сама. Ну что я, ловушек этих не видела, что ли?
– А если подорвешься?
– Ну тогда можешь наказать меня по полной программе. Строгий выговор там и оставить без обеда. А армейских тут не надо. Это ж позорище просто будет – на фига тогда нужен «Интерсерч» вообще?
Я не ответила. Строго говоря, последней реплики Токо я и не услышала, погрузившись в мучительные воспоминания, навеянные знакомым, периодически нагоняющим меня ощущением.
Середина июля сорок восьмого года, где-то две недели после революции. Дряхлый пазик защитного цвета с открытыми дверями, набитый вооруженными людьми, несется через северные окраины Белгорода. Мне пятнадцать полных лет, и я – боец районного отряда рабочей милиции. Вообще это было не совсем законно – к участию в вооруженной защите революции по закону допускались только достигшие шестнадцатилетнего возраста, хотя совершеннолетие в остальном наступало с четырнадцати. К счастью или к сожалению, в городском комитете Ревмолодежи командиром сидел парень, учившийся когда-то в нашей школе, и поэтому мне легче, чем многим другим, удалось убедить его, что в моем конкретном случае на паспортный возраст можно закрыть глаза.
На мне синий журналистский бронежилет с замазанными буквами TV и темными пятнами крови на груди. Его сняли с трупа, похоже, где-то возле областного УВД – там был самый жесткий замес. Жилет очень удобный, в самый раз мне по фигуре – его владелица была, похоже, достаточно миниатюрной женщиной, но меня все равно иногда передергивает, когда начинаю представлять ее смерть. В первый день, когда командир по прозвищу Ваня-контрабас раздавал нам амуницию, я наотрез отказалась щеголять в шмотке с мертвецкого плеча. Дядя Ваня, как ни странно, не стал материться, а только положил рядом армейский доспех, в который можно было засунуть пятерых таких как я: выбирай, мол, у тебя всегда есть альтернатива. Сами понимаете, деваться было некуда. Пятна крови мы с мамой выводили дня два, да так до конца и не вывели. Мама, кстати, была изначально против моего вступления в милицию. Не помог даже тот аргумент, что нас дважды в день бесплатно кормили в перерывах между занятиями и дежурствами, – голод еще не схватил страну за горло достаточно цепко. Сошлись мы с ней на том, что служба революции – это только до первого сентября, а осенью я обязательно пойду в школу заканчивать одиннадцатый класс. Я дала это обещание тем более легко, что понимала: так просто все не заканчивается. Какая к черту школа, какие логарифмы и интегралы, когда классовая война на дворе?
Я еще не знала, что в школу смогу вернуться только четыре года спустя, когда не будет ни мамы, ни большинства моих одноклассников, ни самой школы, да и от города, каким я его помнила, останется не так уж много. Но пока я ехала в автобусе, набитом вооруженными рабочими, студентами и типами совсем неопределенного классового положения, которые были в этом городе единственной вооруженной защитой новой народной власти.
На самой окраине города находилась в то время одна оптовая база Виктора Орлова – отставного полковника национальной гвардии и по совместительству местного фюрера «Черных крестов». Господин этот был объявлен вне закона буквально на следующий день после революции, а его имущество сразу же национализировали. Национализация выразилась в том, что к складам, забитым бытовой техникой, приставили охрану, да и забыли про них до поры до времени – холодильники, в отличие от банков и заводов, вовсе не просят немедленного внимания к своим проблемам. Однако Орлов ничего не забыл, и одним прекрасным утром десяток боевиков нагрянули на базу, расстреляли милиционеров и спокойно, не торопясь, стали загружать самый ценный товар в две подогнанные фуры, планируя сжечь все остальное. Мы об этом, разумеется, тогда не знали, просто реагировали на сигнал – нападение неустановленного числа бандитов с автоматическим оружием. И вот, когда мы миновали ротонду, свернув налево, в частный сектор, меня накрыло с головой чувство недоумения и обиды. Я смотрела вокруг себя – и видела как попало экипированных и чем попало вооруженных вчерашних мирных граждан, которые считали себя революционной властью и вооруженным народом. И я сама, Гериева Марьям Зауровна, тридцать третьего года рождения, школьница, взяла на себя вселенскую ответственность, которая даже профессиональным и книжным героям не всегда по плечу. Ответственность – вселенская, но убивать и умирать через несколько минут я должна буду по такому ничтожному поводу, как судьба нескольких десятков микроволновок и холодильников. Где, спрашивается, логика? Тягостно и странно это все…
Размышления мои прервала прошившая лобовое стекло автоматная очередь. Нас ждали, разумеется, хотя и не так быстро и не в таком количестве. Орлова погубила уверенность в том, что в городе по-прежнему продолжает твориться анархия в обывательском понимании этого термина. Хотя нет – его погубила мстительная жадность: умный враг не стал бы цепляться за «кровно заработанный» кусок, а подался бы на юг, в Ростов или Севастополь, где собирались силы контрреволюции под имперскими флагами, – чтобы вернуть свою собственность уже с процентами. В результате и произошла эта нелепая и кровавая перестрелка, вошедшая в историю города как «битва за холодильники».
Что было дальше? В упор не помню, честное слово. В Сети есть с полдюжины видео по теме – как с камер наблюдения, так и от любопытных гражданских. На некоторых роликах можно даже распознать меня. Но я смотрела их с тем же интересом, что и любой сторонний наблюдатель, – подробности боя начисто стерлись из памяти. Поэтому самым ярким ощущением того дня осталось то тягостное чувство в автобусе – желание куда-нибудь деться от ответственности, обязанностей и необходимости что-либо решать. Стыдное чувство, очень стыдное. Стыдное для революционерки, коммунистки и бойца, но всплывающее периодически в самый неподходящий момент. Этот стыд я пронесла сквозь всю жизнь, и вот теперь девчонки, родившиеся через несколько лет после крушения капитализма, неосознанно, но вполне удачно этим моим стыдом манипулируют. «Если бы ты повернул назад – кто бы пошел вперед?», как написано в одной старой книжке. Или – «на слабо фраеров ловят», как гласит древняя и совсем не книжная мудрость.
Меня, впрочем, и ловить особо не надо.
Железнодорожный состав Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича выглядел, разумеется, куда скромнее императорского поезда – всего лишь девять вагонов, из которых два были заняты электростанцией и сверхсовременным узлом связи, включающим радиотелефон и беспроводной факсимильный аппарат, круглые сутки распечатывающий свежие европейские газеты, а еще один приходился на гараж. В остальном же наследник престола Михаил Георгиевич мог похвастаться изрядным аскетизмом – сведенный к необходимому минимуму штат прислуги и охраны, скромно отделанные кабинет и столовая, в которых были сделаны сотни фотоснимков «для истории». Впрочем, один вагон для фотографирования с самого первого дня был закрыт. Опочивальня цесаревича с роскошнейшей, совсем не железнодорожного формата кроватью, на которой спокойно поместились бы три преображенца в полном обмундировании, со стенами и потолком, расписанными эротическими сценами в античном и восточном антураже, была сердцем всего поезда. Именно здесь принимались многие судьбоносные для страны решения последнего года. Вот и сегодня государственная политика творилась на шелковой французской простыне. Творилась, прямо скажем, туго и со скрипом.