Хроники Порубежья
Шрифт:
Но и воевода с каждым днём чувствовал себя всё неуютней, за спиной его грозовой тучей поднимались двадцать тысяч всадников, которых вёл знаменитый Жанты.
Дело усугублялось тем, что дружину теперь по рукам и ногам связывал беженский обоз.
Воробья это однако не смущало. А если и смущало, вида он не показывал.
Но при всём при том, если кто-нибудь сейчас сказал ему, что пройдёт ещё добрых двадцать дней, а он ни на шаг не приблизится к Речице, такому человеку воевода бы не поверил. А, между тем, прошло двадцать дней наполненных стычками и переходами, и воинство Воробья снова оказалось совсем недалеко от поляны, где нашёл свой последний
И вот прошло двадцать дней.
— Ты посмотри, опять ему разврат снится. Просто удивительно. Хоть кол на голове чеши. Уж казалось бы…Ан нет! — с некоторой даже завистью сказал Иван Ермощенко, натуральный кузнец, глядя на спящего в нескольких шагах Саню.
Саня лежал, неудобно опершись головой на седло, уронив на грудь подбородок.
Лошадь его щипала траву неподалеку, насколько позволял повод, один конец которого был обмотан вокруг запястья хозяйской руки. Воинская справа, как и положено, была тут же, деревянный, обтянутый коричневой с белыми пятнами коровьей шкурой, круглый щит, прислоненный к стволу, и на самой нижней, толстой ветке причудливой гроздью висели меч в деревянных ножнах, обтянутых потрескавшейся кожей, лук да колчан, туго набитый стрелами.
Рядом с ним сидела Вера, бездумно глядя перед собой чуть покрасневшими от дыма зелеными глазами и, помахивая стеблем папоротника, отгоняла от лица спящего комаров и прочую лесную мошку.
Рука её при этом двигалась машинально, и стебель то и дело попадал то по носу, то по щеке юноши, впрочем, того это нисколько не беспокоило.
Задымленный, зеленоватый, лесной свет заполнял пространство между деревьями, отчего все вокруг казалось немного не реальным, словно люди и кони попали каким-то образом на дно речного омута, обтекаемые спокойными, незаметными в своей всеобъемлющей мощи, водами неведомой реки. От этого движения их казались плавными, чуть замедленными, словно каждый жест требовал некоторого дополнительного усилия.
Впрочем, все это мог заметить только посторонний человек, вошедший в этот лес, как входит приметливый ночной гость с мороза в незнакомую квартиру. Но посторонних здесь не было, все свои, одинаковы годные на то, что бы топтать эту, усыпанную бурой хвоей и палыми листьями, гулкую землю или же лежать в ней, в неглубокой, наспех вырытой яме.
— Я чего сказать хочу, — Иван Ермощенко, как всякий атеист, обожал поговорить на религиозные темы. — Основную надежду следует, конечно, возлагать на духов предков, на пращуров своих, чуров, иначе говоря. И это очень логично, потому как прочие божества, они ведь сами по себе ни добрые ни злые, могут так, а могут этак, как карта ляжет. Чуры же, не чужие, напротив, свои ребята, все знают, все понимают, и сочувствуют по-семейному.
— То есть, — сказал Митька. — В случае чего обращаться к чурам.
— Не трудись понапрасну, — разочаровал его Иван. — Никаких чуров у нас тут нет. Наши, чуры, Митя, еще на свет не родились.
— Приехали, — Митька перевернулся на другой бок, подставляя его теплу костра. — Значит и чуров у нас нет. Получаемся круглыми сиротами.
— Более чем.
— Да нет, как же круглыми, — не открывая глаз, возразил Саня. — Ведь все равно какие-то предки у нас есть. — Понятно, что очень дальние, но ведь чурами они от этого быть не перестают.
Иван задумался и покачал головой. — То-то и оно, что дальние. Ты прикинь сколько им народу до тебя обиходить надо, сто колен, а может и больше.
— Уже легче, —
— Какая же?
— Ты не колена считай, а сравни, сколько мертвых и сколько живых. На каждого живого сколько покойников приходится?
— Много. И что с того?
— Каждый умерший становится чуром, то есть, чуров больше чем живущих в данный момент людей, и большинству из них делать всё равно нечего. Значит, могут и нам уделить немножко внимания. Потому, если что, не поддаемся панике, а спокойно взываем к духам предков.
— Вот и Ясь, — от Веры любая теология отлетала, как горошина от кирпичной стены. — Цирк зажигает огни.
Сотник Ясь, о котором шла речь, правая рука воеводы, на которого, кроме всего прочего было возложено обучение прибывающего пополнения, прошёл совсем рядом, но ничего не сказал, а только неодобрительно покосился.
Отойдя на пару десятков шагов, он оглушительно свистнул, затем ещё раз. По этому сигналу с разных сторон лагеря к нему стали стекаться курсанты, и безусые парнишки и семейные бородатые мужики. Но первыми явились подручные, свирепый старичок Вейвода и однорукий Всеслав.
— Начинается. Пойдём? — высказался дисциплинированный Иван, не двигаясь однако с места. Митька же, превратно истолковав молчание Яся, возгордился и обнаглел. — Курс молодого бойца. К чёрту, надоело.
— Во время боевых действий новобранец после первого же сражения становится или ветераном или покойником. Мы не покойники, следовательно — ветераны.
— Вот, Санечка у меня умный, — похвалилась Вера. — Только как бы ему этот ум боком не вышел.
И словно в ответ на эти пророческие слова зашумели, раздвинутые сильной рукой, кусты, захрустели ветки под сапогами.
— Лежим? — светлые глаза воеводы Воробья прошлись по притихшей кампании. — Беседы беседуем? Не рано ли?
— Вот ты, Митяй, — воевода приблизился к Митьке и с размаху перетянул его плетью. Митька, схватившись за голову, вскочил, чем вызвал неподдельное удивление Воробья. — Не лежится?
Митька с трудом перевёл дыхание и кивнул, подтверждая, что да, мол, не лежится.
— Ну, что бы тебе такое сказать, Митяй? — Воробей присел на любовно устроенную митькину походную лёжку и, постукивая рукояткой плети по носку сапога, упёрся тяжёлым взглядом в ствол соседней сосны. Но при этом от его внимания не ускользнуло, что Ермощенко с Саней тоже поспешно встали и теперь переминались с ноги на ногу рядом с битым своим другом. — Что, и вам не лежится? Чудеса! Я так думаю, это от того, что у вас мышцы на боках затекли. А может пролежни замучали.
Иван стоял на вытяжку, во весь свой не малый рост и внимал воеводе, журчащая речь которого лилась как ручеёк, холодила спину и леденила мозг. Как-то оно так само собою было ясно, что слушать следует стоя, и кивать головой в знак согласия не возбраняется, а напротив, даже всячески приветствуется, рядом с ним так же стояли и кивали как китайские болванчики Саня и Митька. Видя такое единодушие, Воробей сменил гнев на милость.
— Вот ты, Митяй, — повторил воевода, тут наученный горьким опытом Дмитрий Акимушкин поспешно прикрыл голову руками, но продолжение последовало в словесной форме, — мечом махать и на лошади скакать как бы можешь, если брать тех, что вместе с тобой ко мне пришли И сапоги у тебя не абы какие, а честно снятые с собственноручно зарубленного тобой хозяина. Но, пока ты их добывал, Байде пришлось тебя пасти, чтоб не обменял ты свою голову на чужую обувку.