Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953-1964 гг.
Шрифт:
Отметили, что «читали много позже», соответственно 3 и 4% опрошенных.
Не только не читали, но и ничего не слышали о повести «Один день Ивана Денисовича» соответственно 20 и 17% опрошенных. «В наших кругах книга прошла незамеченной», — вспоминал Н.Е. Чепрасов, военнослужащий из Карагандинской области{1777}. Ничего не знала о таком авторе и его повести колхозница А.А. Комарова из деревни Захарове в Малоярославецком районе{1778}.
Итак, с повестью познакомился каждый четвертый человек. В основном это городские жители, главным образом интеллигенты. И каждый второй из прочитавших был о ней самого высокого мнения. Солженицын не только укрепил у них антипатию к Сталину, но и заставил шире открыть глаза на саму систему, сделавшую массовые репрессии самым обыденным делом.
3.3.3.
Публикация повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича», воспринятая в определенных кругах интеллигенции как поворот в сторону дальнейшей либерализации, по времени совпала с выходом в свет массового учебного пособия «История КПСС» под редакцией директора Института марксизма-ленинзма П.Н. Поспелова. По идее оно должно было заменить собой сталинский краткий курс «Истории ВКП(б)». И потому многие ожидали увидеть там свидетельства дальнейшего разрыва со сталинизмом. Но вот именно «дальнейшего» там не было. Все ограничилось пересказом решений последних трех партийных съездов и пленумов ЦК, начиная с 1953 года. А.Т. Твардовский, просмотрев на ноябрьском пленуме ЦК КПСС эту книгу, записывал: «Убожество новой лжицы взамен старой лжи, обладавшей, по крайней мере, большей самоуверенностью и безоговорочностью. Культ личности, оказывается, “не мог поколебать ленинских идеологических и организационных форм”, а между тем ниже речь идет о “восстановлении ленинских норм”. Все, что в истории советского периода неразрывно связано с именем Сталина и явилось успехами социализма, все это делала “Партия” вопреки воле Сталина и т. д. и т. п. Жалкое впечатление: поручили мелкому чиновнику «исправить» известный “краткий курс”, он и делает это, стремясь не упустить ни одного из “указаний” и “разъяснений”, но без всякой заботы относительно убедительности целого. Горе!»{1779}.
Одновременное появление в свет этих двух произведений было по-своему символично. В этом факте можно обнаружить сразу две тенденции, два возможных вектора, два взгляда не столько на недавнее, связанное с именем Сталина прошлое, сколько на сегодняшний день и завтрашние перспективы развития страны. И, что характерно, носителем обеих этих несхожих тенденций был сам глава партии и правительства.
1 декабря 1962 г. он посетил открывшуюся в Манеже выставку, посвященную 30-летию Московского союза художников. К этому времени живописцы и скульпторы работали и демонстрировали свои произведения как бы в двух руслах. Известные мастера старшего поколения продолжали придерживаться привычной тематики и стилистики. Они продолжали господствовать на больших официальных выставках. Но небольшие, часто однодневные выставки, проводимые в клубах и домах культуры, в учебных и научно-исследовательских институтах, свидетельствовали о появлении новых имен и нового направления в изобразительном искусстве. Выставки, где демонстрировались произведения нового, альтернативного направления, вызывали большой интерес и бурные споры в среде интеллигенции. Ее интерес подогревался краткостью подобного рода мероприятий, ограниченным доступом к ним и отсутствием должной информации. А массовый зритель, воспитанный на традициях передвижников и социалистического реализма, был далек от новых веяний в искусстве и, если ему приходилось, например, видеть произведения П. Пикассо и других современных западных художников, нередко проявлял агрессивность по отношению к тому, что не понимал. Партийное же руководство до поры до времени занимало настороженно-выжидательную позицию.
Участие художников альтернативного направления в выставке в Манеже первоначально не предполагалось. Но неожиданно, буквально накануне открытия, их пригласили. Посещение Хрущевым этой выставки описано многими мемуаристами — очевидцами этого события{1780}. За исключением отдельных деталей авторы не противоречат друг другу. По общему мнению, скандал был не случаен, он был хорошо подготовлен и срежиссирован руководством Академии художеств. Как вспоминает Б.И. Жутовский, «одна команда живописцев, находившаяся у власти, решила, что пора сводить счеты с другой командой, которая подошла к этой власти слишком близко, и, чтобы убивать наверняка, придумала, как воспользоваться обстоятельствами и сделать это руками первого человека в государстве»{1781}.
Апелляция к первому человеку в партии и государстве была обычным делом в борьбе художественных течений и научных школ еще со сталинских времен. Поддержкой Хрущева умел пользоваться А.Т. Твардовский, обращаясь к нему часто через головы своих непосредственных начальников и кураторов. Такой же поддержкой с помощью Суслова решил, по единодушному мнению мемуаристов, заручиться и первый секретарь Союза художников
— Мазня, лишенная смысла и содержания! Патологические выверты духовно убогих авторов! — эти слова, приведенные в газетном отчете, лишь отчасти и в смягченном виде передавали ту ругань, которая обрушилась на головы художников.
Такое недостойное поведение, конечно, подрывало авторитет Хрущева и делало очевидным, что он становится объектом для манипуляций. Но, так как либеральная интеллигенция продолжала видеть в нем единственного гаранта курса на десталинизацию, она не отшатнулась, хотя и испугалась, а попыталась вступить с ним в диалог. За 30 подписями (в том числе С.Т. Коненкова, М.И. Ромма, А.А. Суркова и И.Г. Эренбурга) на его имя было отправлено письмо, в котором содержалось предупреждение о том, что без возможности разных направлений искусство обречено на гибель. Судя по всему, с авторами этого письма в ЦК состоялся разговор, и оно было ими отозвано, но не осталось без последствий{1782}.
Развернутая сразу же после выставки в Манеже идеологическая кампания против формализма и абстракционизма имела широкий международный резонанс. В европейских странах народной демократии и компартиях капиталистических стран, по сообщениям посольств, возникли серьезные опасения, не возврат ли это к прошлому, вызванный стремлением угодить Китаю? Двусмысленность положения заключалась и в том, что авангардистское искусство на Западе было обычно левым, прокоммунистическим, просоветским, В Москве готовилась выставка французских художников Ф. и Н. Леже, далеких от реализма. И получалось, что западные модернисты могли выставляться в СССР, а свои преследовались. Поэтому советское руководство решило продемонстрировать свое стремление к диалогу с творческой интеллигенцией, дабы найти в ней поддержку, а через нее воздействовать на формирование общественного мнения.
13 декабря 1962 г. отдыхавший в Пицунде А.Т. Твардовский узнал, что 17-го предстоит встреча деятелей культуры с членами Президиума ЦК. Позвонил в Москву своему заместителю по журналу Дементьеву. И, услышав от него, что «обстановка сложная, противоречивая», что «кочетовщина поднимает голову в связи с суждениями (Хрущева. — Ю. А.) о живописи», записал: «То — Солженицын, а то — нечто противоположное, — разберись. Только бы не вверзнуться в дерьмо». Переполненный думами о предстоящей встрече, он на следующий день, накануне вылета в Москву, фиксирует, как «нарастает решимость сказать прямо все о “кочетовщине” резко, без паники», и как вместе с тем его одолевает страх “вверзнуться” в «борьбу». «Очень, очень нужно подумать, нужно бы и посоветоваться, но с кем?»{1783}.
Однако диалога не получилось. Для Хрущева и его коллег эти встречи были только по форме диалогом. По содержанию они явились одной из разновидностей того, что называлось воспитательной работой партии среди интеллигенции, суть которой заключалась в сплошной нотации.
Аппарат пытался как-то скорректировать то негативное впечатление, которое осталось у многих интеллигентов от невоздержанного поведения главы партии и правительства. Секретарь ЦК КПСС Л.Ф. Ильичев, выступая на заседании идеологической комиссии ЦК КПСС с участием молодых литераторов, художников, музыкантов, кинематографистов и театральных работников 24 декабря 1962 г., что называется, по долгу службы, отдав должное тому, «как проникновенно говорил Никита Сергеевич Хрущев о высоком призвании советских деятелей культуры»{1784}, затем не раз повторял:
— Речь идет сейчас не о том, кого высмеять, кого шельмовать. У партии нет такой мысли. У нас есть одна мысль: помочь нашей молодой литературе и искусству петь во весь свой могучий голос, петь правильные песни в унисон с народом, с партией, помогая партии и народу строить великое коммунистическое общество. Исходите, пожалуйста, из того, что мы призываем трудиться во имя великих идей. И мы совсем не призываем вас прекратить это творчество{1785}.
Другое дело, что партия и не думала расставаться со своим монопольным правом определять, какие песни «правильные» и какие «неправильные». Вот в этих рамках, определяемых генеральной линией «служения великому делу коммунизма», Ильичев и попросил высказаться о том, что мешает молодым, рассказать о своем отношении «к заботе партии о дальнейшем развитии художественного творчества в нашей стране»{1786}.