Хрусталь
Шрифт:
– А если я завтра умру, мам? Что тогда?
– Не неси чушь, этого никогда не случится. Ты здоров, молод и у тебя впереди целая жизнь…
– Вот и мне так кажется. Что этого никогда не случится. Что однажды у меня все получится…
– Я тебе верю, и искренне желаю тебе удачи. Просто… Райан, ты сам не свой. Ты завтракаешь в пять часов вечера! В пять вечера, Райан! У какой уважающей себя матери сын завтракает на закате дня?
– Видимо, только у тебя одной. Но это не так уж и страшно, тебе не о чем переживать. Наверстать упущенное в плане еды никогда не поздно.
– А что тогда, по-твоему, страшно?
– Однажды проснуться и осознать, что я проживаю чужую жизнь…
– Ладно, мне все равно тебя не переубедить. Но, пожалуйста, прояви ко мне уважение, выйди к нам на кухню и пообедай вместе с семьей. Я понимаю, что двенадцать часов дня это слишком рано для твоего перекуса, но я напекла панкейков.
– Я совсем не голоден.
– И все же. Нам с отцом было бы очень приятно.
Родители верили в меня. Но только потому что я их сын, а не потому что видели во мне искусство.
Стрелки накручивали дни. К двадцати двум я написал уже четыре второсортных романа и получил более пятидесяти отказов. Моя тактика была проста – я брал количеством, а не качеством. Таким образом я планировал, что после первого опубликованного романа, все предыдущие тут же получат свое место на книжной полке. Я называл это законом инерции, однако, как оказалось в последние дни, этот закон работает в совершенно обратную сторону. Мои хорошие романы, отнюдь, не накручивали шумиху вокруг плохих, но затмевали их и плавно опускали меня вниз.
Иногда я задавал себе вопрос: «Как я пришел к этому?», и понимал, что уже не смогу жить иначе. Даже если эти чертовы романы никогда бы не публиковали, я продолжал бы писать и в тайне от всех надеяться, что завтрашний день изменит всю мою жизнь.
За три года, что я отдал этому ремеслу, я познакомился с множеством людей, но все они были выдуманными. Нет, я, конечно, встречался с ними когда-то, кому-нибудь из них, возможно, даже жал руку или говорил, что мечтаю стать писателем, но о нашей с ними близости известно только мне. Чаще всего у них была не конкретная внешность, а какая-либо характерная ее черта. Кривой нос, например, или зубы с большими щелями. Небольшая кривизна всегда привлекает взор, ведь художники никогда не рисуют пропорционально правильных людей. Совершенно наоборот – всякая истинная красота отличается своей неровностью.
Я продолжал учиться и продолжал писать. Я видел сны, которые истолковывал в рассказах, и копировал диалоги сверстников в институте. Мои глаза превращались в призму. Они воспринимали реальность, перерабатывали ее и пускали нейроны в мой чуткий мозг, который тут же сигнализировал сердцу, и я начинал писать. Это своего рода синтез. Синтез всего того, о чем я когда-то думал, что видел или замечал. Я не сомневался в самом себе. Никогда. Даже когда считал свой новый роман настолько сумасшедшим, что его, на мой взгляд, просто обязаны были опубликовать, но снова получал отказ, я все еще продолжал верить. Однако по ночам я играл в прятки со своей второй личностью и тихонько плакал в свою подушку.
Годы учебы в институте стали худшими годами в моей жизни. Единственное, чему я научился, так это не считать своих новых друзей вечными. Нет, все они временны. Как бы сильно вас не связывали узы дружбы, прозвенит последний звонок, и вы навсегда расстанетесь. Точно так же, как в школе или во дворе дома, в котором тебе пришлось родиться.
Пока мои однокурсники получали гранды, занимались спортом, вокалом и танцами, я тихо сидел в сторонке и создавал свой собственный мир. Я наблюдал за успехами других и завидовал им по-черному. Я делал вид, что их достижения ничтожны, а внутри меня бесился и пищал маленький и злобный Райан Биллингтон. Наверное, именно поэтому у меня нет друзей. Потому что я не умею радоваться успехам других.
Я получал отказ за отказом, но не сдавался. Даже кабинет психолога с тридцатилетним стажем не видел столько отчаяния, сколько видели стены моей узкой комнаты. Я был обычным человеком, повесившим на себя ярлык «не такого, как все». Но особенным меня делала не пресловутая графомания, а попытка выбраться из хорошо накатанной колеи. Так я думал, когда долгими и пресными на вкус ночами не мог уснуть.
Со временем сама моя мечта стать известным писателем стала безвкусной и потеряла былой окрас. Мне не хватало поддержки. Не тех обыденных слов, что ежедневно говорили мои родители, а объективной оценки моих рассказов. Мне нужен был толчок, хороший пинок под зад, чтобы кто-нибудь совершенно мне незнакомый сказал: «Если ты будешь ныть, то ни черта у тебя не получиться!». И я получил эту поддержку в лице Бобби Уильямса, пятидесятилетнего друга моего отца и по совместительству его личного тренера. Он заскочил к нам на кофе после утренней субботней пробежки и уговорил меня показать ему мои рассказы.
– Ну что? – спросил я. – Сгодится?
– Полное фуфло! – сказал он и театрально захлопнул ноутбук. – Ты действительно думаешь, что это кто-то станет публиковать? Скорее Мисс- Вселенная объявит себя трансгендером, чем какое-нибудь издательство опуститься до такого.
– Но… Это ведь беллетристика!
– Да плевать мне, что это! Это совершенно невозможно читать! Ты действительно решил, что начинать историю с того, что главный герой просыпается, это клево?!
– Да ни черта вы не понимаете! Это называется закинуть удочку. Как еще я должен завлечь читателя?
– Закинуть удочку это переспать с женщиной без гондона, а не написать, что какой-то дебил проснулся от жуткого сна. Ты писатель или кто, черт возьми? Ты видел хоть один фильм, который начинается с жуткого сна?
– Видел…
– И все они полное дерьмо! Знаешь, с чего начинается хороший фильм? С охуительного диалога и красивой картинки. И все это – первая глава! Первая глава, мать твою, а мне уже не хочется читать твою писанину! Чему ты вообще его учил, Джимми? Разве ты не видишь, какой херней занимается твой сын?
– Бобби, послушай, он пытается. – Вмешался отец.
– Да плевать мне, что он делает! Слово «пытаться» означает прилагать все свои усилия, а не надеяться на чудо.
– Да послушайте, это ведь не самый лучший мой рассказ…
– А мне уже и не захочется читать другие твои рассказы. Этот рассказ – дерьмо, значит, и другие твои рассказы тоже дерьмо! Знаешь, почему я стал великим тренером? Почему толстушки со всего города хотят купить у меня абонемент? Потому что я тоже когда-то пытался стать спортсменом, но сломал свою левую ногу и закрыл себе дорогу в этот прекрасный мир атлетически сложенных, потных качков. Но знаешь, что я могу тебе сказать?! Даже после этого я продолжал пытаться, и хоть это не привело меня к моей мечте, я все-таки смог построить карьеру тренера!