Хрустальный грот. Полые холмы
Шрифт:
С мгновенье она молча глядела на меня, недоуменно приподняв брови.
— Естественно.
— Многим женщинам, особенно тем, что желают того же, чего жаждешь ты, такое было бы не по силам, леди Игрейна.
— Я не «многие женщины». — Слова ударили меня словно вспышка света. Игрейна внезапно села, отбросив назад темные волосы, и откинула покрывала. Пожилая женщина схватила длинную голубую одежду и поспешила к своей госпоже. Игрейна накинула распашное платье поверх белой спальной туники, спрыгнула с кровати и нервно прошла к окну.
Она была высокого роста, а ее стать могла бы лишить головы и более стойкого мужчину, чем Утер. У нее были лебединая шея, изящно посаженная голова. Темные локоны струились по ее плечам. Глаза у нее были синие, не пронзительно-голубые, как Утеровы, а глубокие, темно-синие, какие нередко встретишь у кельтов. Гордо очерченный рот. Она была прелестна, но такая женщина никогда не станет игрушкой в руках мужчины. Если Утер желает ее, подумалось мне, ему придется сделать Игрейну королевой.
Она остановилась, чуть не дойдя до окна. Ее могли увидеть со двора. Она не из тех, кто теряет голову.
— Я дочь короля, королями были все мои предки. — Она круто повернулась ко мне. — Неужели тебе не понять, как велика моя мука, что я смею хотя бы думать об этом? — Она страстно повторила: — Неужели тебе не понять? В шестнадцать лет меня выдали замуж за властителя Корнуолла. Он хороший человек, и я уважаю и почитаю его. До приезда в Лондон я почти смирилась с однообразной жизнью в его замке, но он привез меня сюда — и что случилось, то случилось. Теперь я знаю, что должна получить, но получить все это не в моей власти, не во власти супруги Горлойса Корнуэльского. Так что же мне еще, по-твоему, остается? Только ждать и молчать, поскольку от моего молчанья зависит не только моя честь, но и моего мужа, моего рода, а еще честь королевства, за которое умер Амброзий и которое сам Утер скрепил огнем и кровью. — Она отвернулась, сделала два быстрых шага к дверям, возвратилась. — Я не дешевая Елена, не игрушка, из-за которой мужчины сражаются, умирают, разоряют королевства. Я не стану ждать на стенах, словно награда дюжему вояке, что всех одолеет. Я не могу уронить в глазах народа ни честь Горлойса, ни честь верховного короля. И я не могу прийти к нему тайно и тем самым обесчестить себя в своих глазах. Да, я женщина, томимая любовью. Но я также Игрейна Корнуэльская.
— Выходит, ты собираешься дождаться, пока сможешь прийти к нему при свете дня, прийти, не уронив себя, как его королева? — холодно спросил я.
— Что еще я могу сделать?
— Таково посланье, которое я должен ему передать?
Она молчала.
— Или ты призвала меня сюда, чтобы я предсказал тебе будущее? Сказал, сколько еще осталось жить твоему супругу?
Она по-прежнему не отвечала.
— Игрейна, нет никакой разницы. Если я передам Утеру, что ты любишь и желаешь его, но не сможешь прийти к нему, потому что ты замужем и муж твой еще жив, сколько лет жизни ты сама напророчишь тогда Горлойсу?
В ответ снова ни звука. Мне подумалось, что помимо прочего она наделена еще и уменьем молчать. Я стоял между ней и огнем и смотрел, как бился, обволакивая ее, свет, как, смешиваясь, свет и тени волнами поднимались вверх по белой тунике и голубому платью, колыхались, словно рябь бежала по воде или трава клонилась под ветром. Полыхнуло пламя, и моя тень накрыла Игрейну, разрастаясь, взбираясь вместе с мечущимся светом к ее тени и сливаясь с ней так, что на стене за спиной герцогини возникли не золотой или алый дракон, не огнедышащий змей с пылающим хвостом, а огромные размытые формы из воздуха и тьмы, рожденные пламенем и умирающие вместе с ним, пока, сжавшись, на стене не оставалась только одна тень — тень женщины, стройная и прямая, как меч. А там, где стоял я, не было ничего.
Она пошевелилась, и в свете ламп вокруг нас вновь возникла комната, теплая, реальная, пахнущая яблоневым деревом. Игрейна наблюдала за мной с каким-то новым выражением, которого раньше не было. Наконец она тихим голосом произнесла:
— Я же сказала, что от тебя ничего не утаишь. Ты правильно поступил, что облек это в слова. Я действительно держала в себе эти темные мысли. Но надеялась, что, послав за тобой, я смогу снять с себя ответственность за них, и с короля.
— Когда темные мысли силком облачают в слова, тайное становится явным. Ты давно уже могла бы утолить свою страсть, считай ты себя «любой женщиной», и король тоже, будь он «любой мужчина». — Я замолк. Комната приобрела обычные свои очертания. Безотчетно я произносил слова, приходившие из ниоткуда. — Если хочешь, я скажу тебе, как тебе ответить на любовь короля на своих условиях и на Утеровых — не опорочив ни его, ни своей чести, ни чести твоего мужа. Если я скажу тебе это, придешь ли ты к нему?
Ее глаза широко раскрылись, вспыхнув внутренним огнем. Но и тут она некоторое время размышляла.
— Да. — Ее голос не сказал мне ничего.
— Если ты послушаешься меня, я смогу вам помочь.
— Скажи, что я должна сделать.
— Ты даешь свое слово?
— Ты слишком торопишься, — сухо заметила она. — А сам ты заключаешь сделку, не узнав, к чему она тебя обяжет?
— Нет, — улыбнулся я. — Ну ладно, слушай. Когда ты притворилась больной, чтобы вызвать меня к себе, что ты сказала мужу и приближенным дамам?
— Только то, что я испытываю слабость и недомоганье и не склонна появляться на людях. Если мне нужно быть подле супруга на завтрашней церемонии, сегодня мне надо повидать лекаря и выпить целебный отвар. — Она усмехнулась. — Тем самым я готовила себе отходной путь, объясненье, почему я не буду сидеть рядом с королем во время пира.
— Что ж, неплохо. Ты скажешь Горлойсу, что ты в тягости.
— Что я в тягости? — Впервые она выглядела потрясенной. Игрейна уставилась на меня во все глаза.
— Это возможно? Он старый человек, но я думал…
— Это возможно. Но я… — Она прикусила губу, но спустя какое-то время спокойно молвила: — Продолжай. Я попросила твоего совета, так что должна позволить тебе его дать.
Я никогда прежде не встречал женщины, в разговоре с которой мне не нужно было подбирать слова и с которой я мог бы говорить, как с мужчиной.
— У твоего мужа нет причин подозревать, что ты забеременела не от него. И ты скажешь ему об этом, а еще, что опасаешься за здоровье младенца, если тебе придется и дальше оставаться в Лондоне, где тебя невыносимо гнетут сплетни и ухаживанья короля. Скажи ему, что желаешь уехать сразу после церемонии. Что ты не хочешь идти на пир, не хочешь, чтобы король выделял тебя среди остальных, не хочешь, чтобы с тебя не сводили глаз придворные, чтобы челядь судачила на твой счет. Ты выедешь с Горлойсом и ратью корнуэльцев завтра, перед закатом, когда закрывают ворота. До начала пира Утер ничего не узнает.
— Но… — Она снова непонимающе взглянула на меня. — Это же безрассудство. За три последние недели мы уже сотню раз могли бы уехать, если бы не опасались гнева короля. Мы вынуждены ждать, когда он соизволит отпустить нас. Если мы покинем Лондон без его соизволенья, то какие бы ни были причины…
Я оборвал ее:
— В день коронации Утер ничего не сможет сделать. Ему придется остаться в Лондоне на все время празднеств. Неужели ты думаешь, что он решится нанести обиду Будеку, Мерровею и остальным собравшимся здесь королям? Вы будете в Корнуолле еще до того, как он сможет выступить из столицы.