Хрустальный поцелуй
Шрифт:
— На что засмотрелась? — его голос прервал мои размышления. — Что такое красивое ты увидела?
Я чуть не ответила честно, но вовремя прикусила язык.
— Задумалась просто, — соврала я. — Ты очень интересно рассказываешь.
Его ответ устроил — или он сделал вид, что поверил моей нелепой лжи, — и он продолжил рассказывать. А я постаралась больше не прокалываться на таких мелочах: смотрела украдкой и действительно по большей части вслушивалась в его слова, пропуская суть мимо ушей, но наслаждаясь его голосом и мягкой, бархатной хрипотцой в нем.
Домой мы добрались только вечером. Я тут же переоделась и распустила волосы, получив в награду его одобряющий взгляд. Щеки горели от мороза, и все тело будто плавилось от тепла — после уличного ветра
К нашему приходу водитель, которого раньше Ханс отправил с продуктами домой, уже разложил все по полкам. Но самое вкусное из купленного нами стояло на подоконнике — там было прохладнее всего — красивый, глазурью расписанный торт. Увидев его впервые, я подумала, что такое даже есть жалко: верхушка торта была украшена шоколадом, а сверху, чем-то белым были нарисованы маленькие домики с резными окнами, совсем как на Рождественских открытках, которые мы видели сегодня во время прогулки. Торт выглядел потрясающе и наверняка таким же был на вкус. Но Ханс сказал, что им мы будем завтракать завтра, и я была вынуждена согласиться, хотя мне очень хотелось попробовать хотя бы кусочек уже сейчас.
Но ужин тем вечером все равно был праздничным — все-таки канун Рождества. Ханс приготовил мясо, я сварила картофель, а потом мы накрыли стол, поставив свечи и разлив по бокалам ему вино, а мне — купленный ранее сок. Я думала, что он предложит вино и мне, но он только усмехнулся, заметив мой взгляд, и сказал, что я еще мала для такого.
Мы сели за стол совсем поздно, но я не была голодной — еще днем Ханс накормил меня сосисками, купленными в уличной лавке, — поэтому не набросилась на еду. Ели мы молча, потому что оба наговорились еще днем, но и молчать в присутствии друг друга было уютно. Я не чувствовала неловкости или желания чем-то заполнить эту тишину, она казалась мне правильной и естественной. Горели свечи, мягко пахло парафином и мясом, а за окном сыпал снег. Я чувствовала себя так, будто попала в сказку, будто я во сне, потому что все казалось мне нереальным и ненастоящим. Я боялась поверить в то, что это правда, — настолько хрупким казалось мне это мимолетное счастье.
Да, это было счастье — сидеть на той кухне и ужинать с Хансом, смотреть на него и стараться запомнить те мгновения. Мне думалось, что так больше никогда не будет. И я была права — так больше никогда и не было. Но было по-другому — было лучше и хуже, интереснее и наоборот. Самое главное — было. С ним.
А после ужина случилось то, о чем я боялась даже мечтать, — мы танцевали. Перед этим Ханс снова включил граммофон и заставил меня заглянуть под елку. Там, под волшебные звуки чуть слышно потрескивающей пластинки, я обнаружила еще один сверток в уже знакомой мне серебряной бумаге. Я хотела возмутиться и сказать, что мне ничего от него не нужно, но почувствовала его взгляд и осеклась. Дрожащими руками распаковала подарок, найдя внутри восхитительной красоты шарф. Я не знала, шелк это или что-то иное, но он казался воздушным и невесомым — хрупким настолько, что я боялась взять его в руки.
— Смелее, не бойся, — подбодрил меня Ханс, и я повязала шарф на шее, вспомнив картинку, виденную на стене в Союзе. И посмотрела на Ханса. Он глядел на меня восхищенно, будто я была действительно красива, будто действительно нравилась ему. А потом — пригласил меня на танец.
Могла ли я ему отказать? Конечно, нет.
И мы танцевали. Его руки нежно держали меня за талию, а я тянулась к его плечам, едва доставая до них макушкой. В конце концов, я просто уткнулась лбом в его плечо, и мы медленно качались по комнате в такт музыке. Молчали, слушая тихие переливы музыки, и чувствовали друг друга. Наверное, именно в тот момент я поняла, что могу ему доверять, что могу перед ним открыться и он меня поймет. Но я не спешила говорить о своих мыслях, не хотела рушить волшебство момента и облачать то, едва реальное, что роилось в моей голове в пошлые, слишком скупые слова. Мне казалось, что ничего не может сейчас передать мое состояние и мой восторг от этого
И мы молчали, двигаясь в такт музыке.
И я чувствовала себя как никогда счастливой.
Оттого и прощаться с Хансом через день было почти больно. За эти дни вдвоем я увидела его с другой стороны — с той, которую, я была уверена, он позволял видеть не многим. И в какой-то степени, наверное, я полюбила эту сторону. В тот день я, казалось, начала любить его — на свой страх и риск, позабыв про собственные сомнения, просто позволила тому тихому счастью поселиться внутри и согревать меня в холодные ночи в лагере.
Наступал тридцать седьмой год, а я понимала — с ужасом и неясным предвкушением, покалывающим кончики пальцев и румянящим щеки, — что мне все больше и больше хочется открыться ему до конца.
========== 8. ==========
Наверное, все дело было в его глазах. Они были темными и завораживали одним своим взглядом. Когда он смотрел, на кого-то, чуть заметно улыбаясь, трудно было не согласиться на все, что он предлагает. Я слышала, как местные поварихи обсуждали его, называли красивым и опасным, а одна, кажется, даже всерьез была в него влюблена.
В тот раз я впервые задумалась о том, что же Ханс значит для меня. Он многое для меня делал — во времена, когда мало кто мог позволить себе горячий душ и мягкую постель, особенно здесь, в лагере, он увозил меня к себе и великодушно позволял пользоваться всем, что мне понравится; по вечерам иногда спасал меня, укрывая за стенами своего кабинета и позволяя просто читать, сидя в уютном кресле под лампой. Я была ему благодарна, но в глубине души знала, что за этой благодарностью скрывается что-то еще. Ведь невозможно чувствовать к кому-то такую нежность и теплоту только из благодарности, невозможно так ждать чьего-то прихода только из благодарности. Невозможно так радоваться чьей-то улыбке и ласковому взгляду только из благодарности. Я это знала. Я всегда была умной девочкой, но называть вещи своими именами боялась. Даже в мыслях — боялась, ведь если Ханс умел смотреть так, что я знала ответ на свой вопрос еще до того, как произносила его вслух, то почему он не мог что-то прочитать по моим глазам?
Я страшилась того момента, когда он узнает правду. От одной только мысли о своем разоблачении я приходила в ужас, потому что не знала, что будет дальше, боялась представить, что же он может сделать со мной за мою привязанность, переросшую во влюбленность.
Хотя, конечно, у меня не было поводов не доверять ему. Он был хорошим человеком — во всяком случае, для меня. И меня мало волновали его действия за пределами моей жизни. Мне было неважно, чем он занимается и на чем сделал свое состояние, потому что я судила его по тому, как он относился ко мне. А со мной он всегда был мягок и нежен, хотя я знала, что в его силах сделать так, чтобы обо мне, в случае чего, просто-напросто забыли, будто меня никогда и не было. Он мог взять свое, если бы этого захотел, я бы не сказала ни слова, опьяненная его присутствием. Я бы никому не рассказала и потом.
Я доверяла ему так, как не доверяла, наверное, никому.
Но случилось это не сразу. Я говорила, что всегда была недоверчивой. Я не принимала его предложения, пока не понимала, что он действительно не намерен сдаваться. Я четко устанавливала свои границы каждый раз, и он никогда их не нарушал. И со временем я научилась ему доверять. Я научилась быть открытой рядом с ним и не бояться быть собой. Он приручил меня, будто я была потешным диким зверьком, и я понимала, что так на самом деле и было. Я была маленьким обозленным волчонком, который не шел к рукам, но когда эти руки приласкали его, обогрели и дали защиту, когда дали понять, что он в безопасности и эти руки не причинят ему вреда, волчонок перестал скалить свои маленькие, смешные зубки и сам уткнулся мохнатым лбом в раскрытую для него ладонь. Так же и я — скрывалась в объятиях Ханса, зная, что он не сделает мне больно, что он никогда не причинит мне вреда, и доверяясь ему полностью.