Художники
Шрифт:
И, видя дождь, и грязь, и сумрак дня,
Промолвил умирающий в тревоге:
«Как трудно будет вам нести меня
В последний путь по этакой дороге!»
Говорят «многословие старости», а у Кулиева «молчание старости». И в молчании этом и печаль зари вечерней, и понимание неодолимости созданного человеком, и сознание, что прожитое нужно людям или, быть может, не нужно.
Тучи черны, как дно котла.
Гром
В старом бешмете, седой, как скала,
«Выть урожаю!» — сказал старик.
Грохот. Тяжелого ливня стена.
Будто орудия целят в аул.
Шепчет старуха у веретена:
«Где ж ты, сынок мой, навеки уснул?»
Отбарабанил по стеклам град.
Тучи за горы, в Сванетию, мчат...
Глядя на камня старинных оград,
Два старика весь вечер молчат.
Мне эти стихи показались характерными для зрелого Кулиева; хотя некоторые из них, как я уже сказал, могли быть написаны на заре его поэтического бытия. Необычность темы — не часто она становится предметом внимания поэзии. Стремление не обойти существа — психология, а быть может, даже физиология старости. И главное — картина жизни необыкновенно правдива, что всегда трудно. Короче — тут есть то настоящее, что является драгоценным металлом искусства. Однако где та легендарная драга, которая должна пропустить через себя реку, чтобы легли на ладонь крупицы металла драгоценного. Где эта всесильная драга?
Есть соблазн ответить на это однозначно. Однако ответ на этот вопрос многосложен; пожалуй, в многосложности его точность.
...Хотя Кулиев вырос в краю, в естественной палитре которого достаточно и пурпура, и бронзы, поэт любит сумеречные краски. Да это и понятно: на страдной тропе не так уж много этого пурпура и бронзы. А тропа поэта была страдной. Кулиев был с Родиной в ее ратном подвиге. Жестокие Подмосковье и Сталинград, Севастополь, Сиваш и Прибалтика — солдатская дорога поэта.
Лампочка на гильзы от снаряда
Засветилась. Хата. Ночь темна.
Я читал стихи, а в балке рядом
Били пулеметы...
Говорят, познай друга в гневе. Кулиев говорит: и в добре. Лучшие военные стихи Кулиева — это стихи о добром друге. И не потому, что культ друга-кунака, верного сподвижника в твоих бедах и радостях, истинно кавказский культ. Не только поэтому. В самом Кулиеве, в самой его готовности к побратимству есть любовь к другу, да вряд ли это случайно, если даже говорить о войне. Так, как способна испытать это побратимство война, ничто не способно испытать его. Есть случаи на воине, когда только друг и в состоянии отвести жестокую руку смерти. Как, очевидно, только ты и в состоянии отнять неумолимую эту десницу, когда речь идет о друге. Поэтому если говорить о войне и ее огненной купели, то она у Кулиева преломилась в стихах о друге.
Эту песню о Сааняне
Сложил не я.
Сложил не я.
Военные
Сложили ее,
Военные ветры.
Есть в ритме этих стихов ощущение военного ветра — его напор, его чеканный ритм, его железная необоримость, — ритм и необоримость снаряда, бьющего по земле.
Упал Саанян,
Капитан Саанян.
Храбрец Саанян!
Упал Саанян!
И, упав, обратился к солдатам:
— Несите меня вперед на руках!
Это не просьба — это приказ!..
Необыкновенная картина: в бою за Турецкий нал, в смертельной схватке на подступах к валу, командир сражен, сражен командир, но командир жив, и у него есть воля, последняя: «Несите меня вперед на руках, это не просьба — это приказ!..» Воля командира необорима: он хочет, чтобы его приказ дал жизнь ему и после смерти, чтобы он и мертвый продолжал вести батальон бойцов. Так оно и получилось: само тело комбата, поднятое над головами, повело солдат в бой, и они ворвались на Турецкий вал...
Сюжетом и интонацией, самим ритмом кулиевские стихи напоминают балладу, быть может, тихоновскую балладу о том же Перекопе. И недаром балладе Кулиева о Перекопе предпослано тихоновское:
Но мертвые, прежде чем упасть,
Делают шаг вперед.
Так своеобразно вдруг сомкнулась кулиевская жизненная стезя с тропой тихоновской. На самом Перекопе переплелась. И было в этом нечто такое, что, казалось, не проходит случайно, что завешано самим временем. Наверно, я так далеко не пошел бы в своих предположениях, если из этого не возникало в жизни и поэзии Кулиева нечто большее — тема друга-наставника, друга-учителя. .
«Я всю свою довоенную молодость знал и обожал стихи своего старшего брата о Сиваше, — говорит Кулиев. — Но я не мог тогда знать и предвидеть, что судьбе будет угодно бросить меня также в грозные бои на Сиваше и Перекопе, может быть еще более жестокие, чем те, которые когда-то видел Тихонов. Я тоже стал свидетелем как бы повторения сказанного в знаменитых балладах русского поэта. Ноябрьской ночью по грудь в воде переходил я Сиваш, а также не раз лежал под артиллерийским огнем на Перекопе. Видел, как снова «живыми мостами мостят Сиваш»... Я гордился, что иду по следам Тихонова. Даже попытался выразить это в стихах, открывавших мой цикл «Перекоп»:
По следу героев гражданской войны
Идем мы под рокот сивашской волны...
В жизни все преемственно: доброе переходит от отцов к детям, как умение печь хлеб и разжигать огонь... Многие из нас учились и учатся у Николая Тихонова. И в данном случае его уроки остаются одними из значительных для нас. Хочу признаться, что я многим обязан его музе».
Можно допустить, что были времена, когда поэт мог набрать силу, не ведая, как выглядит земля за пределами его ущелья. Ныне — иное. А коли иное, у поэта, родившегося в ущелье, должен быть наставник, который если не откроет ему глаза на мир, то покажет, каков он, этот мир, за пределами Чегема, хотя быть питомцем Чегема и почетно и достойно. Нет большего счастья для поэта, чем иметь впереди себя такого человека.