Хуррамабад
Шрифт:
Но время шло, и она свыклась с ним, как свыкается человек со всем на свете, а более всего — с живыми.
И Ужик с ней мало-помалу свыкался — они притирались друг к другу, прилаживались и переставали бояться.
Происходило это медленно, исподволь.
Поначалу при любой ее попытке приблизиться он так стремительно исчезал в своем укрытии, что Анне Валентиновне чудился легкий щелчок — примерной такой, с каким срабатывает затвор фотоаппарата. Однако мало-помалу он привыкал к ней, и теперь уже прятался не весь: настороженно смотрел на нее из щели и недоверчиво слушал нарочито монотонную воркотню.
Потом однажды вовсе не скрылся, не уполз в нору при
С течением времени они все меньше обращали друг на друга внимания, обоюдно превращаясь из существ неизвестных, требующих к себе (в силу своей непредсказуемости) особого попечения и настороженности, в соседей… даже в родственников, что ли, которых просто не замечаешь, если они не досаждают тебе стуком или пьяными песнями.
Она часто ставила на пороге кухни этюдник и рисовала Ужика, снова и снова пытаясь передать графитный глянец мелких чешуек и завораживающий узор, заставлявший взгляд перебегать по нему все дальше и дальше: две светлые зигзагообразные полосы по бокам, отороченные снизу неярким темным кантом, а сверху ряд светлых овальных пятен, с обеих сторон поддерживаемых остриями зигзага. Красок давно уже не было — даже акварели, — но оставались обломки соусов и стеллажи старой графики, и оборот каждого листа можно было использовать. Анна Валентиновна черкала жирным карандашом шершавую бумагу, время от времени замирая на несколько секунд с тем выражением лица, что свойственно людям, когда они силятся вспомнить что-то знакомое, известное: крутится на языке, да никак не навернется! — а Ужик недвижно лежал у стены, подняв голову над свернутым в полукольцо телом, и следил за ее движениями, лишь изредка меняя положение приплюснутой головы. На ней тоже был красивый крестообразный рисунок, напоминавший силуэт летящей птицы.
Ужик любил молоко, но скоро пришли времена, когда ни за какие деньги молока в городе купить стало невозможно. Впрочем, Ужик легко переносил продуктовый кризис — должно быть, мышей в подвале по-прежнему хватало. Люди же в ту пору были вынуждены безнадежно толочься у пустых магазинов… Зима тянулась бесконечно, и постепенно Хуррамабад погружался в такую же вялую апатию, в такое же состояние тлеющей полужизни, в каком пребывал в зимние месяцы Ужик. Чтобы купить хлеб, Анна Валентиновна вставала в четыре часа ночи и шла по темным улицам к хлебозаводу. В слабосильном свете фонаря у ворот молчаливая толпа казалась безжизненной, как груда могильных камней. Долгое ожидание искупалось тем, что буханки были тяжелыми и горячими; она возвращалась домой, не чувствуя усталости. Но однажды ворота не открылись ни в девять, ни в десять, ни в одиннадцать… День был мутный, влажный. Она плелась с пустой сумкой, казавшейся необыкновенно тяжелой, не замечая ничего вокруг. Отперев дверь, она села на стул и заплакала. Ужик бесшумно скользнул к ней, и, когда Анна Валентиновна, улыбаясь сквозь слезы, приблизила руку к полу, он обвил ладонь и предплечье, словно широкий узорчатый браслет.
Весной выяснилось, что Анне Валентиновне предстоит ехать в Россию —
Честно говоря, ехать Анне Валентиновне не больно-то хотелось. Весной жить стало легче — во-первых, потеплело; во-вторых, после долгого перерыва снова пустили газ и почти всегда можно было, как встарь, вскипятить чайник на плите, а не мызгаться в лоджии возле примитивного очага; в-третьих, ожил базар — теперь стреляли только по ночам, и торговцы, осмелев, мало-помалу стали появляться в рядах, предлагая баснословно дешевую по этому времени зелень; дешевизна объяснялась просто — денежный оборот в Хуррамабаде свелся практически к нулю из-за отсутствия наличности.
Однако деваться было некуда.
Накануне отъезда она поднялась этажом выше и позвонила в дверь Алексея Васильевича.
— О! — сказал он, отпирая. — Анна Валентиновна!
— Алексей Васильич, — сказала она. — Хочу вас об одолжении попросить… Я уезжаю ненадолго… То есть, я не знаю, надолго ли…
— Да что ж мы тут в дверях! — спохватился вдруг Алексей Васильевич. — Проходите!
— Нет, лучше тогда ко мне пойдемте, — предложила она. — Я вам как раз все и покажу.
Ужик, заслышав чужие шаги и голос, скользнул в свое убежище. Позже он мог и показаться на глаза пришельцу, но для начала предпочитал вести скрытое наблюдение.
— Совсем собираются, совсем… — говорила Анна Валентиновна, наливая в чайник свежую воду. — Все, уже и покупатели на обе квартиры есть, и мебель Валерий пристроил… а у меня вон чего, — она со смехом махнула рукой, — это и мебелью-то не назовешь — доски да бумага. Вам пианино-то не нужно? Или тоже собираетесь?
— Я? — удивился Алексей Васильевич. — Куда? Туда? Да вы что, Анна Валентиновна! Что я там забыл! Не-е-е-ет, это уж вы поезжайте сами… письма будем друг другу писать! — и засмеялся, довольный шуткой.
— Да я и сама бы никуда не ехала, — призналась она. — Куда черт несет на старости лет? Ну, дочь — это понятно: она молодая, ей надо, у нее дети; а я зачем?.. А с другой стороны — куда я без них? Внуки… нет, придется, что поделаешь… Сейчас вот на разведку меня посылают, — усмехнулась она. — Доверили.
— Ага, — кивнул Алексей Васильевич. — Рекогносцировка, значит… Понимаю.
— Кладите варенье, Алексей Васильич… вот айвовое… это я еще до войны варила… и видите — совсем не засахарилось! А вот клубничное… И сколько времени я буду там болтаться — один бог знает. Хочу еще к сестре в Самару заехать… посмотреть, что там… вот какое дело…
— Да-а-а, — вздохнул Алексей Васильевич, накладывая в розетку айвовое. Он облизал ложку и почмокал.
— А у меня тут живет уж… — сказала Анна Валентиновна.
— Кто уж тут живет? — не понял Алексей Васильевич.
— Да не кто уж, а просто уж! — рассмеялась она. — Уж! Ну земноводное такое! Или кто они там?
— Уж? — удивился тот. — Где?
— А вон! Видите? Дырочка между плинтусами… он там прячется… но вообще-то он прямо здесь и живет, в кухне… Мы с ним сдружились. Да он ручной совсем, я его Ужиком зову.