Хвала и слава. Том 1
Шрифт:
Проехав через местечко, они подкатили к вокзалу. Поезд на Варшаву должен был подойти с минуту на минуту. Януш еще раз попрощался с Зосей и еще раз спросил адрес. Записал его в свой блокнот. И, вернувшись домой, не только не пожалел, что потратил массу времени на пустую болтовню со странной девицей, а, напротив, пришел в хорошее расположение духа и, помогая Фибиху в оранжерее, тихонько насвистывал.
— Садоводство всегда способствует хорошему настроению, — сентиментально заметил Фибих. — Только не забудьте насыпать на дно горшочка цветочной земли для этой рассады.
VII
Шел год за годом, а в отношениях Марии Билинской и Казимежа Спыхалы ничего не менялось. По-прежнему Спыхала, переведенный обратно в центральный аппарат министерства, делал вид, что проживает на Смольной, и чувствовал себя по-прежнему неудобно, неловко, нехорошо. Все то же притворство перед прислугой, перед самим собой. Законной жене еще можно изменить, но как изменить жене мнимой, ненастоящей? Ведь считалось, что их с Билинской связывала только «любовь». Фактически же любовь давно перешла в простую привязанность. Алеку исполнилось лишь тринадцать лет, до его совершеннолетия оставалось еще восемь, а думать о браке они могли лишь тогда, когда ему исполнится двадцать один год. Оба они хорошо знали об этом, но предпочитали этой темы не касаться. Такое положение страшно тяготило Казимежа. А тут еще прибавились материальные трудности. Пока он жил в Париже, ему вполне хватало заграничного жалованья и тех средств, которые отпускались ему на представительство. Но на родине он получал только свое скромное жалованье, а тот необычный образ жизни, который ему приходилось вести, требовал больших денег. К тому же в те времена коренным образом изменился и весь стиль жизни высших чиновников — касты, к которой теперь принадлежал и он сам. Все его коллеги, нажив состояние, несмотря на кризис и тяжелое хозяйственное положение страны, сорили деньгами. Они приобретали виллы и имения разоренных помещиков, а главное, прожигали жизнь, играли в карты по крупной. Спыхала, издавна привыкший к скромным расходам, не так уж много тратил на себя лично. Время от времени приходили умоляющие письма от отца, которого он переселил с железнодорожной станции на маленький фольварк неподалеку от Городенки, но и отцовские просьбы он удовлетворял кое-как. В Париже Спыхале удалось даже сделать небольшие сбережения, он вложил их, как тогда было модно, в акции солидных фирм. Но сейчас стоимость и этих акций падала с каждым днем. Бумаг этих он пока не трогал, хотя и стал понемногу влезать в долги. Адась Ленцкий доставал для него ссуды у каких-то евреев, а может быть, эти деньги подсовывал своему племяннику сам Шушкевич в расчете на кабальный процент. Казимеж научился играть в карты и помногу проигрывал. Правда, ни в баккара, ни в покер он не играл. Но и спокойный бридж в компании высокопоставленных лиц стоил исключительно дорого: играли по пяти долларов за пункт. Иногда он проигрывал такую большую сумму, что не мог расплатиться на месте. В таких случаях он присылал деньги только на следующее утро — и очень стыдился этого. Ему, однако, и в голову не приходило, что можно попросту не играть. Игра становилась его повседневной потребностью. Мария ничего не знала об этой его страсти или, скажем мягко, привычке, так как страстей у Спыхалы не было, а возможно, он таил их. К ночи он появлялся в клубе на улице Фоксаль и порой просиживал там до утра. Когда он выигрывал, ему льстило чувство превосходства над проигрывающими партнерами, он с удовольствием наблюдал, как они нервничают, как растет их беспокойство. Сам он никогда не нервничал, проигрывая, а только как-то деревенел и держался еще более холодно. От общих знакомых, от Адася Ленцкого Януш узнал, что Казимеж играет. Он даже пытался поговорить с ним, но Спыхала лишь отшутился, да еще ледяным тоном. Это послужило поводом к еще большему охлаждению. Спыхала, в свою очередь, сообщил Янушу, что частенько видит Адася в «Адрии».
— Интересно, на чьи деньги он кутит? — спросил Казимеж.
Януш расценил это как месть за свое замечание о картах и махнул рукой. Взаимоотношения на Брацкой и без того осложнились: не будь там Алека и Бесядовской, Януш попросту не ходил бы туда. Но он знал, что Алек главное препятствие браку Марии и Казимежа, и считал нужным следить за его воспитанием. Впрочем, неприятности не изменили отношения Марии к сыну, она была образцовой матерью. Спыхала же все более холодно относился к мальчику. Имуществом наследника старательно занимались мать и Шушкевич, так что к своему совершеннолетию Алек должен был стать очень богатым человеком.
В 1931 году имущественные дела Спыхалы ухудшились. Весной он получил из дому какие-то тревожные сообщения о младшей сестре, да и вообще письма старшей сестры — единственного человека в семье, который переписывался с ним, — полны были недомолвок; воспользовавшись пасхальными праздниками, Спыхала отправился к ним. В «имении» родителей он не был уже десять лет, то есть с той поры, как приобрел для них этот клочок земли. К сожалению, фольварк находился довольно близко от той железнодорожной станции, где Спыхала-старший работал когда-то стрелочником. Все помнили его простым рабочим, и поэтому никто не хотел снимать перед ним шапку и называть его «пан помещик». Старику это не давало покоя.
Спыхале-старшему было уже под семьдесят. Он очень обрадовался, увидев сына у крыльца и заковылял через большую комнату, служившую у них в доме и гостиной и столовой. По этой комнате бегали дворовые собаки, а на полу валялись игрушки и какие-то кухонные принадлежности: ситечки и толкачи, которыми, как видно, забавлялись дети. К этой комнате прилегала кухня, и через вечно открытую дверь сюда доносились крики кухарок, баб и младенцев, которыми кишел дом. Вперемежку с чадом и запахом жареного сала сюда врывался и запах свежестираных простыней. Они сушились в кухне на веревках, протянутых наискосок.
Старик был ростом значительно ниже сына; маленький, седой, с круглой, коротко остриженной головой, он хватал Казимежа за плечи, тянулся на цыпочках, чтобы поцеловать его в гладко выбритые щеки, и приговаривал:
— Э, Казик, э, дай мне разглядеть тебя, каким ты стал. Варшавянин, э, чистый варшавянин! Другого слова и не подберешь.
Он отступил на шаг и оглядел с ног до головы своего «варшавянина».
Увидев седую голову отца, Казимеж расчувствовался, но тут же припомнил все порки, полученные в свое время от него.
— Где мать? — спросил он. — Как ее здоровье?
— Здорова, здорова. В погреб пошла. Пасха, э, на носу, а тут сын приезжает, ну, наши бабы уж и не знают, э, что печь и что варить. Небось всего печеного не уместить и в эту комнату.
Не снимая пальто, Казимеж уселся на стуле посреди комнаты и наблюдал за отцом. А тот носился из угла в угол, припрыгивая, как воробей. Казимеж молча улыбался.
— Ну и как же там, в Варшаве? — спрашивал отец. — Ну а Пилсудский, что он себе думает? А? Управляется с вами, смутьянами? А? И что дальше будет? Воевать будем?
— В деревне всегда считают, что война начнется не сегодня-завтра, — усмехнулся Казимеж. — Не такая простая штука война.
— Так ведь ты в министерстве сидишь, тебе виднее, а? Верно, братец мой?
Вошла мать, совершенно седая, низенькая, сморщенная и вся какая-то скрюченная, как высохшая личинка. И только большие черные глаза горели, как прежде. Отец ее был выходцем из Румынии, и даже, как поговаривали, цыганом. Впрочем, вряд ли это было правдой, в Польше всех румын и венгров зачастую называют цыганами.
Она как-то несмело подошла к сыну и поцеловала его в голову, когда он склонился к ее руке. При виде ее робости у Казимежа больно сжалось сердце. «Боится она меня», — подумал он, глядя на ее седую всклокоченную голову в черной шелковой косынке.
— Ну-ка и я поздороваюсь с сыном, — сказала она. — Давненько уже сынок не ступал на наш порожек! — Голос у нее был бархатный («Может, дед и впрямь был цыганом?» — подумал Казимеж), но иногда в нем звенели и волевые и даже упрямые нотки.
«Нет, в матери нет никакой робости». — Казимеж с удивлением разглядывал старушку, которая, казалось, только сейчас сошла с фрески в Равенне. Он заметил, что и отец топчется на середине комнаты, как-то неуверенно и беспокойно поглядывая на жену.
Казимеж решил переломить это настроение.
— Мама, — сказал он, — что же это вы так ко мне… с такими церемониями…
— А что? Как ты к нам, так и мы к тебе, — ответила она, не меняя тона и не отводя от сына взгляда, в котором вспыхивали насмешливые искорки.
Обстановку разрядил старик:
— Ну что ты такое говоришь, Франя! Э, уймись! Где сестры? Сонка, Сабина! А ну-ка, идите поздоровайтесь с братом.
— Мы здесь, — раздался девичий голос из кухни. — Только выйти стыдно: грязные мы и в фартуках.