Хвала и слава. Том 1

Ивашкевич Ярослав

— Слава богу, не жалуюсь. Вы даже не представляете себе, что за экономная хозяйка эта панна Потелиос: мы сейчас на двоих расходуем меньше, чем я тратил раньше на себя одного. Видимо, моя старуха Игнацова попросту обкрадывала меня.

Надо сказать, что вся жизнь молодой, точнее сказать, новой супружеской пары Потелиос-Шушкевич сводилась к стяжательству. Несмотря на то, что мировая война основательно приуменьшила накопления каждого из них, сделанные до 1914 года, они не прекращали своих усилий. Панна Потелиос в качестве компаньонки у Билинской и в других аристократических домах сколотила значительный капиталец, на который приобрела дом в Белой Церкви; были у нее также акции Волжско-Камского банка и сахарного завода в Мизоче, но все это отняла у нее русская революция. Из вожделенного наследства княгини Анны ей достались только «маленькие брильянтовые сережки», тщательно хранимые в сейфе

Всеобщей сберегательной кассы. Шушкевич тоже отличался логичностью мышления: в самом начале войны он обратил в золото все, чем располагал: бумаги, акции и драгоценности. Это золото (в рублях и долларах) он вывез из Варшавы, опасаясь за судьбу столицы, которая сразу же, осенью 1914 года, оказалась под ударом, а еще через год действительно попала в руки немцев. Свое золото Шушкевич вывез в Москву и поместил его в филиале французского Credit Lyonnais. Все, казалось, было тщательно продумано, однако он не мог предусмотреть одной детали: революционное правительство конфисковало капиталы даже в иностранных банках. Шушкевич вернулся в Варшаву и без промедления приступил к сколачиванию нового капитала. Без этого он жить не мог. Шушкевич уподобился пчеле: как только у нее отнимают часть сот — она сразу начинает клеить новые. Теперь он начал скупать ценные бумаги для себя, для Мышинского, для Билинской, но меры, принятые правительством в связи с кризисом, снова застали его врасплох и поэтому казались ему чем-то чудовищным. Правительственный закон, который вторгается в его личные доходы и сокращает их почти вдвое! Совершенно невероятно!

Пани Шушкевич воспринимала превратности судьбы более спокойно, почти философски, ведь она была свидетелем того, как рушились и не такие состояния: Билинских, Браницких, Радзивиллов. Что ее домик в Белой Церкви по сравнению с Александрией! Но у себя в доме она ввела строгую экономию: отменила черный кофе после обеда, а утром пан Вацлав получал только одну чашку сладкого чаю. Вторую он вынужден был пить без сахара.

Жили они на улице Вспульной: две комнаты с кухней, вход со двора. В кухне висела клетка с канарейками, птицы обходились в копеечку, и в один прекрасный день пани Шушкевич отправилась в магазин Пешеля на площадь Трех Крестов и продала канареек. Но сделать то же самое со своим мопсом Каро, которого давным-давно, лет, может быть, двадцать назад, ей подарил старик Билинский, — на это она никак не могла решиться. Каро тучнел, сжирал неимоверное количество каши и супа, портил воздух в квартире и храпел по ночам, но экс-мадемуазель Потелиос никак не могла расстаться с ним.

— Que veux-tu, — говорила она мужу, — je suis quand m^eme une vieille romantique [83] .

Шушкевич делал из этого вывод, что некогда между его женой и стариком Билинским существовали какие-то романтические отношения, но ни обстановка, ни настроение не располагали его заняться этим далеким и никого уже не интересующим прошлым. Их супружеская жизнь, лишенная страстей, размеренно текла по кругу между светлыми комнатками с натертыми до блеска полами, биржей и банковскими подвалами.

83

Что ты хочешь, как-никак я старый романтик (франц.).

Некоторое оживление в квартирку на Вспульной вносил Адась Пшебия-Ленцкий. Появлялся он довольно редко, но уж если приходил, то засиживался подолгу и благоговейно выслушивал длинные речи Шушкевича. Дядюшка то посвящал его в обстоятельства дела по наследству старой княгини Билинской, то рассказывал об акциях (в том числе и акциях Суэцкого канала), которые достались в Париже наследникам Миколая Потоцкого. У молодого человека глаза разгорались, когда он слушал рассказы о всех этих акциях, трансакциях и столкновениях интересов. Его приводили в восторг подвиги, совершенные Ротшильдами или Терещенками в начале их великой финансовой карьеры. Адась уходил поздно, и дядюшка, разумеется тайком от жены, совал ему в карман несколько злотых. Размечтавшийся юноша еще долго бродил по освещенным улицам Варшавы. Унаследованная от дядюшки добродетель бережливости боролась в нем со стремлением пойти по стопам Гуда или Ярослава Потоцкого, иногда он даже заглядывал в какое-нибудь злачное место, где встречал своих состоятельных коллег по Высшей школе сельского хозяйства. Со временем он научился выуживать у своего дядюшки мелкие суммы на водку и втянулся в компанию блестящих корпорантов из помещичьих семей, которым отнюдь не импонировало приставленное к его фамилии слово «Пшебия».

От внимания Шушкевича

не укрылось то обстоятельство, что за последние четыре года, то есть примерно с момента возвращения из Парижа, молодой Мышинский все чаще исчезал из Варшавы, из особняка на Брацкой, и подолгу, иной раз по месяцу, жил в Коморове. Эту неожиданную тягу к сельскому уединению Шушкевич решил употребить на пользу дела. Прежде всего он расторг договор о сдаче Коморова в аренду. Осенью 1930 года он переговорил с Янушем, и было решено продать часть упавших в цене бумаг, купить на эти деньги грузовик, построить в Коморове парники и теплицы, разбить большой фруктовый сад (черешни и вишни) и таким образом поднять доходность имения. Януш решил переселиться в Коморов и на оставшиеся деньги привел в порядок дом. Расставаясь с братом, Марыся Билинская расчувствовалась и подарила ему свой подержанный легковой автомобиль.

Всеми коморовскими делами усиленно занялся Адась Ленцкий, и, хотя он постоянно жил в Варшаве, теперь стал все чаще и чаще появляться в усадьбе. Коморов находился в сорока пяти километрах от Варшавы, и за час оттуда можно было добраться до столицы. Ранней весной 1931 года Януш окончательно переселился в Коморов и чувствовал себя здесь не то чтобы счастливым, но, во всяком случае, очень спокойным.

VI

Весна и одиночество действовали на Януша успокаивающе, даже исцеляюще. Он ложился очень рано, еще задолго до конца длинного дня, и просыпался утром отдохнувшим. Затем читал вчерашние газеты и выходил во двор. Теперь за овином с южной стороны виднелся обширный черешневый сад; маленькие деревца, привязанные к кольям, тянулись четкими шеренгами, словно клетки на английском пледе. Возле сада белела металлическими ребрами новая оранжерея, повернутая одним боком к югу, с рассадником у входа. Это было царство нового садовника, бородатого Фибиха.

Фибих работал здесь с января; рядом с оранжереей уже виднелись плоские прямоугольники парниковых рам, а сразу же за нею возвышались два остроконечных конуса: куча чернозема и дымившаяся, как вулкан, куча перегноя.

Однажды мартовским утром, когда в вышине торопливо скользили недосягаемые и светлые облака, а небо между ними казалось белесым, как Северное море, Януш вышел в сад в особо приподнятом расположении духа. Два работника в комбинезонах опрыскивали черешневые деревца, а возле оранжереи маленький Метек Козик рубил хворост, которым ее еще слегка подтапливали. Когда Януш вошел в стеклянное сооружение, оттуда острее, чем обычно, пахнуло теплом и запахами земли и растений. Высокая сочная ботва помидоров уже кудрявилась у стен. В рассаднике сидел Фибих и пикировал мельчайшие, едва различимые невооруженным глазом ростки бегонии из одного ящика в другой. Фибих хотел, чтобы основой садового хозяйства Коморова стали цветы и ранние овощи. Под столом, вкопанные в песок, виднелись огромные корневища далии, выбросившие длинные бледно-зеленые ростки. Сейчас там возилась сестра Метека, очаровательная Хельця, которая обрезала ростки далии и сажала их в горшочки, а потом относила эти горшочки в оранжерею, где уже стояли декоративные драцены, бегонии и хеллеборусы.

Увидев Януша, Фибих прервал свое занятие и, держа в руке заостренную палочку, с улыбкой обратился к нему:

— Вот увидите, какие у нас будут осенью красивые цветочки.

Он отложил палочку и показал Янушу лежащие на клочке бумаги семена стрелиции — черные блестящие зернышки, к которым были словно прикреплены пушистые хвостики оранжевого цвета.

— Это самый удивительный цветок из тех, что мы выращиваем, — сказал садовник. — Он похож на птичью голову.

Януш молча посмотрел на причудливые семена.

— И знаете, их очень охотно покупают.

— Ага, — недоверчиво буркнул Мышинский.

Хельця глянула на него из-под своего стола, продолжая обрезать ростки далии.

Тут вошел Метек и сказал Янушу, что какая-то женщина хочет его видеть. Януш удивился, Коморов был, по сути дела, захолустьем, и Мышинский не ждал никаких визитов. Он велел просить и пошел в оранжерею, в которой никого не было.

Когда вошла маленькая худая женщина, Януш сначала не узнал ее. Она протянула ему руку и, очень смущенная, жалобно улыбнулась.

— Вы меня не узнаете? Ничего удивительного. Мы не виделись десять лет, даже больше. Я Згожельская.

Янушу стало не по себе.

— О, это вы! — сказал он. — Нет, как же, помню. А что поделывает ваш отец?

— Отец умер, — ответила Зося Згожельская таким тоном, словно это произошло за несколько часов до их встречи. Потом добавила: — Шесть лет назад.

На минуту воцарилось молчание.

— Какая чудесная оранжерея! — вдруг сказала Зося, оглядываясь. — Давно вы ее построили?