Хвала и слава. Том 1
Шрифт:
Это растрогало Валерека.
— Н-но, не злись, не злись. Я знаю, что ты величайший польский актер. Только вместо того, чтобы играть на сцене, ты попусту таскаешься по всем фронтам. И врешь, врешь немилосердно. Все наврал обо мне этому сукину сыну подполковнику. В штабе отсиживается этакий… Разве он знает, что такое передовая?
Горбаль пристально посмотрел на Ройского своими маленькими, как у дворняжки глазками, и сказал:
— Ну, ты, положим, и не на передовой сумеешь…
Он встал, отряхнул китель и надел его на себя. Валерек, казалось, пропустил замечание актера мимо ушей. Он снова обнял его и потащил к дверям.
— Стефан, — сказал он, — пойдем выпьем на мировую. Я тебе все, все прощаю. Ну совершенно все, не будь я Ройский, понимаешь?
— Убирайся, щенок, — оттолкнул его Горбаль. — Нализался, как свинья. А ведь твоя мать порядочная женщина.
— Что ты знаешь о моей матери? — Валерек немного пришел в себя, заморгал глазами, прикусил мягкую губу и слегка выпрямился. — Не смей задевать ее! Я ведь твою не трогаю.
— Этого еще не хватало, — сказал Горбаль, надевая шинель, — чтобы ты мою мать задевал. Она честно учительствует под Тарновом, и ты ничего о ней не знаешь.
Валерек окончательно утихомирился. Заметно было, что он делает нечеловеческие усилия, чтобы разогнать туман в голове. Он звякнул шпорами — видимо, проверял, сможет ли свести пятки вместе. И с пьяной нежностью предложил:
— Ну, Горбаль, пойдем пропустим по одной.
Горбаль надевал шапку перед маленьким зеркалом, висевшим на стене.
— Иду, видишь, иду, — отозвался он.
— Ну пошли.
Они вышли на лестницу. Валерек споткнулся и ухватил Горбаля под руку. На дворе и на площади несло горелым и еще каким-то смрадом. Пожарище светилось в темноте, кое-где вспыхивали тлеющие головешки.
— Чадит, холера, — заметил Горбаль.
На площади царило необычное оживление. Солдаты и офицеры сновали во всех направлениях, собирались кучками и о чем-то спорили. У ворот Горбаль и Валерек встретили знакомого ротмистра. Он приветствовал их, высоко подняв ладонь.
— Ну что, уже знаете? Знаете? Перемирие!{74} Завтра утром сбор всего полка на площади. Ровно в восемь!
— Ура! — заорал вдруг Валерек.
— Тихо ты, обалдуй, — сказал Горбаль, нисколько не считаясь с чином Валерека, и дернул его за рукав.
Ротмистр помахал им рукой и помчался со своим известием дальше. А они зашагали в другую сторону по мокрым от осеннего тумана тротуарам.
— Чему обрадовался, идиот? — ворчал Горбаль. — Теперь сразу же демобилизация, и пойдешь ты по штатской линии. А что делать будешь?
Они вошли в трактир, где было сравнительно мало посетителей. Отыскали столик в темном углу, подальше от стойки. Горбаль старался, чтобы никто не заметил пьяного офицера. Свежий воздух подействовал на Валерека, он протрезвел. Да и присутствие офицеров и солдат в маленьком зале трактира заставило его взять себя в руки. Они уселись.
— Так чем же ты будешь заниматься, когда уйдешь из армии? — повторил свой вопрос Горбаль.
Валерек поднял на него протрезвевшие глаза.
— Поступлю в университет. На юридический. Нужно начинать нормальную жизнь. Что же ты думаешь, так я и буду весь свой век евреев бить? Мне только двадцать лет. Передо мной весь мир открыт, разве не так?
Горбаль заказал водки и пива, в трактире нашлась колбаса и ржаной хлеб. Выпили по рюмке.
— Ты уж лучше не пей, — сказал Горбаль, — с тебя хватит.
— А сегодня все перепьются, — возразил Валерек, — перемирие!
— Ты прав, и все же не пей, а то еще снова захочешь убить меня.
— Тебя? Ты мой сердечнейший друг, — сказал Валерек прежним тоном. — Кто же у меня еще есть, кроме тебя?
— Ну-ну-ну, — остановил его Горбаль, — опять начались нежности. Ты невыносим. Ну какой ты мне друг? Я ведь тебя знаю еще по Одессе, — многозначительно заметил Горбаль.
— Вот именно, еще по Одессе, — подхватил Валерек. — Воспоминания юности…
— Не сентиментальничай! Славные у тебя воспоминания.
Валерек замолчал на минуту, пытаясь подавить одолевшую его икоту.
— А как же, а как же, — проговорил он наконец. — Помнишь Ганю Вольскую? Помнишь?
— Ну конечно, помню. Еще бы не запомнить такую женщину!
— А знаешь, что с ней?
— Нет, не знаю.
— Встретил я однажды Каликста. Так вот… Познакомилась она в Константинополе с одним американцем, доктором, кажется, и сразу после прошлого перемирия вышла за него замуж. Теперь живет в Америке. Недавно прислала письмо Каликсту. Муж у нее старый, черт, но очень богатый…
— Ну-ну-ну… — по своему обыкновению повторил Горбаль. — Вот так штука! А ты что, часто видишься с Каликстом?
— Один раз только, — нахмурился Валерек. — Он сейчас где-то на Северном фронте. Мы встретились в Варшаве.
— Вспоминали свои делишки, а?
Горбаль шутя задал свой вопрос, но тотчас пожалел об этом. Валерек вдруг побелел, словно покойник, тело его напряглось, а руки бессильно упали на стол. Он опять закусил губу, но уже не от икоты. Лишь спустя минуту он посмотрел на Горбаля, но взгляд его больших черных глаз стал так холоден и неподвижен, будто он смотрел из другого мира.
— Слушай, Стефан, ты с этим не шути. Я знаю, что тебе все известно, но ты мне ничего не сделаешь. И я знаю, что ты ничего не сделаешь. Да и зачем это тебе?
Горбаль пробормотал что-то невнятное.
— Знаешь, Стефан, — совершенно отрезвев, продолжал Валерек, — я этого до конца дней своих не забуду. Мне тогда было восемнадцать лет. Всего два года минуло с той поры, а мне кажется, что это произошло бог знает как давно. Ты понимаешь, что значит в восемнадцать лет убить человека?
У Горбаля мороз пробежал по коже. Он молча выпил третью рюмку водки. Только по жесту, с каким Ройский отодвинул свою рюмку, можно было догадаться, что он все же очень пьян. Но речь его была совершенно трезвой. Разве что монологи чересчур длинны.