Хвала и слава. Том 1
Шрифт:
Франтишек склонился над младенцем.
— Что, сынуля, — сказал он, очень растроганный, — не нравится тебе этот мир? Чихаешь на все? Да?
Со щеки Голомбека скатилась капля и, упав на серое одеяло, расплылась небольшим темным пятнышком.
На первый взгляд жизнь в особняке на Брацкой текла мирно и безмятежно, с положенными интервалами между завтраками и ужинами. Ни старая, ни молодая княгини не доставляли никому особых хлопот, они вели довольно тихий образ жизни. Мадемуазель Потелиос тоже была особой вполне покладистой. Но параллельно с этой спокойной рекой бежал другой поток, куда более кипучий и заметный. Это была жизнь челяди: панны Теклы, кухарки, горничной Дорци, дворника Михала и слуги Станислава. Спокойная жизнь населяла просторные и пустые апартаменты, буйная гнездилась в маленьких комнатках, светелках, сенцах. Станислав ютился в крохотной каморке под лестницей. Входили в нее из большого холла, а единственное круглое оконце глядело во двор. В каморке стояла койка, застланная старым одеялом, маленький стол с зеркальцем, у которого ежедневно брился Станислав, один стул — вот и все. Больше ничего бы там не поместилось, да Станислав больше ни в чем и не нуждался. Единственный недостаток этого жилья заключался в том, что туда трудно было добраться. Сын Станислава, Янек, вынужден был сперва подниматься наверх, в кухню, а затем проскальзывать к отцу вниз, по главной лестнице, так, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза. Правда, лестница почти всегда пустовала, но известный риск все же был. Великолепная лестница из красного дерева была покрыта красным ковром, прижатым к ступеням блестящими прутьями. Отец Янека время от времени чистил эти прутья серой тряпкой и порошком, то и дело поплевывая на тряпку. По вечерам на лестнице горела единственная тусклая лампочка. При ее свете висевшие на дверях портьеры и большой гобелен, свисавший сверху, с балюстрады, выглядели очень странно. На гобелене были изображены Лот со своими дочерьми и жена Лота, превращаемая в соляной столп, на фоне пылающего Содома, а на переднем плане — молодой дубок, кусты под ним и забредшая туда овца. Янек всегда с восхищением рассматривал этот ковер и, твердо убедившись в том, что на лестнице никого нет, останавливался на некоторое время перед изображением Лота. Станислав знал из господских разговоров цену этому гобелену, знал, что он французской работы, и по-своему объяснял это сыну:
— Сделана эта штука где-то под Парижем, чертовски дорогая. И зачем ей тут висеть? Только пыль собирает!
Янек возмущался таким отношением отца к прекрасному гобелену. Великолепие особняка Билинских не столько поражало его, сколько восхищало. Найти общий язык с отцом было трудно: во время войны отец был на Украине, юноша рос без него. И к возвращению старика в Варшаву у Янека уже сложился свой мир, свои убеждения. Янек с матерью и младшими членами семьи жил на Вроньей и вечерами заходил к отцу; не столько из привязанности, сколько затем, чтобы выпросить немного денег для матери, а уж если говорить правду, то главным образом ради того, чтобы, направляясь в отцовскую каморку, пройти по этой изумительной лестнице. Янеку было восемнадцать лет, и уже целый год парень работал в котельном отделении на заводе, поэтому отцовские нравоучения он пропускал мимо ушей, зато любил задержаться на кухне, чтобы поболтать с панной Теклой, Дорцей и кухаркой — умной и бывалой бабой.
В тот вечер, когда Билинская со Спыхалой были на спектакле, Янек зашел на кухню и застал там настоящее пиршество. Женщины, сгрудившись у плиты, жарили хворост и сплетничали. Был тут и улан, бывший ординарец князя Станислава Радзивилла, погибшего этой весной. Улан был невысок ростом, но очень красив. Янек подозревал, что улан лишь прикидывается, будто влюблен в Дорцю. Дорця так и увивалась вокруг него, да и остальные женщины благоволили к кавалеру, его приход на кухню обычно вызывал большое оживление. Янеку все это было не по душе, но, честно признаться, он завидовал улану, его внешности и умелому подходу к женщинам.
— Отец у себя? — спросил он у кухарки, которая с помощью длинной деревянной вилки ловко выхватывала из овальной кастрюли с растопленным смальцем шипящий хворост и укладывала его на блюдо. Текла посыпала готовый хворост сахарной пудрой.
— Да сидит там, под лестницей, — недружелюбно взглянув на Янека, буркнула кухарка. Неприязнь эта, впрочем, относилась не к сыну, а к отцу.
— А вы не ходите туда, пан Янек, — крикнула Дорця, — останьтесь с нами. Пан Людвик водки принес.
— Я водку не пью, — угрюмо ответил Янек, но присел к кухонному столу.
— Так я вам и поверил, — рассмеялся улан, — у вас там, на Воле, водка прямо по водосточным трубам течет.
Янек пожал плечами.
— Что-то я не видел там ни водки, ни водосточных труб, — сказал он.
Текла поставила перед юношей тарелочку со свежим хворостом.
— Что у вас здесь нынче, бал, что ли? — спросил Янек, даже не поблагодарив за угощение.
— У нас всегда бал, когда пан Людвик приходит, — вмешалась Дорця.
Людвик тем временем разливал водку в только что вымытые хрустальные рюмки. Кухарка выпила, утерла ладонью губы и закусила кусочком хлеба. К хворосту она и не притронулась, питая глубокое отвращение к блюдам, которые готовила своими руками.
— Дома никого нет? — спросил Янек.
— Молодая в театр пошла, — откликнулась Дорця, — а старуха отправилась на ужин к сестрам-каноничкам.
— Вот как мыши веселятся, когда кошки не боятся, — заметил Людвик.
Янек все же выпил рюмку, съел несколько кусочков хвороста, а потом встал.
— Пойду к отцу, — сказал он.
Он спускался по лестнице неторопливо, зная, что дома никого нет. В который уж раз остановился у гобелена: изображение Лота с дочерьми, как всегда, покорило его; сегодня он мог повнимательней присмотреться к дочерям. Одна из них была вышита серым, другая — розовым. Наконец он постучал в дверь отцовской каморки.
Старик выпрямившись сидел на маленьком стуле и, высоко подняв довольно толстую книгу, читал при слабом свете лампочки, висевшей под потолком. Другого освещения здесь не было. Он посмотрел на сына поверх очков в стальной оправе и снова погрузился в чтение. В руках у него был «Граф Монте-Кристо» Дюма.
Янек подошел к отцу и поцеловал его в щеку. Потом опустился на койку, заскрипевшую под его тяжестью.
Станислав неохотно отложил книгу.
— Ну, как там у вас? — спросил он. — Как мать?
— Да ничего, здорова, только устает сильно.
— Дети вернулись из школы?
— Вернулись.
— Обедал?
— Обедал.
Минутку помолчали.
— Я хотел вам кое-что сказать, — нерешительно начал Янек.
— Ну, что?
— Да вот хотят, чтобы я поехал в Силезию.
— В Силезию? В Сосновец, что ли?
— Еще дальше.
— Хотят? Кто хочет?
— Ну, из партии. Туда посылают стоящих ребят!
— А зачем?
— Будто вы не знаете. Плебисцит там должен быть.{71}
Плебисцит, плебисцит. Знаю, старая княгиня рассказывала. Такой же, наверно, будет, как на Мазурах{72}. Думаешь, нет? Два раза уже начинали…{73} Ну и что получилось?.. Ни черта…
— Вот как раз и хотят, чтобы на третий раз лучше вышло. Там, говорят, немцы наших бьют… такие штучки откалывают…
— Сказали тебе, когда ехать?
— Нет еще.
Старик положил очки на стол и всем корпусом повернулся к сыну. В глазах у него забегали злые огоньки.
— Зачем ты ко мне приходишь с этими разговорами? Можно подумать, что ты отца слушаешься. Совсем от рук отбился за те годы, что меня не было, а теперь делаешь вид, что тебе нужен мой совет. Я тебе не советчик. Все сам себе выбрал: и ремесло, и партию, и все такое… Жениться будешь — и то меня не спросишь. Известное дело. Мать тебя так воспитала.
Янек нахмурился.
— Мать трудилась как вол, чтобы нас прокормить. А ты у графов на легких хлебах отсиживался. Думаешь, не знаю? Ты из меня хотел бы такого же холуя сделать, но у меня своя голова на плечах. Не бывать тому, чтобы я за графами ночные горшки выносил.