Хвала и слава. Том 1
Шрифт:
— Ты знаешь «Небожественную комедию»?
— Читал когда-то. Такое, знаешь, маленькое, копеечное издание. Помнишь?
— Помню. В Одессе, на улице… да…
— Граф Генрик. Все еще Маньковка перед глазами? Идете воевать за Маньковку?
— Ну и въедливый же ты! Говорю тебе, что нет!
— Ты, возможно, нет… Но другие…
— Прошу тебя, Володя!
— Хорошо, хорошо. Я тебя почти понимаю, хотя ты… интервент!
Януш зашипел.
— До свиданья, — сказал он.
И тут почувствовал на груди прикосновение Володиных рук.
— Как? Ты в одной сорочке? Тебе же холодно. Замерзнешь.
— Тронут вашей заботой, — резко ответил Януш.
— Постыдился бы, — прошептал Володя.
Януш схватил его за руку.
— Нет, нет. Володя, я и в самом деле так рад. Пойми, я очень люблю тебя. Ведь ты брат… Ариадны.
— Еще не забыл ее?
— Нет. И никогда не забуду.
— Романтик!
— И это тебе тоже не нравится?
— Нет, почему же!
Володя рывком притянул Януша к себе в угол, за веялку.
— Послушай, послушай, — зашептал он, — помни, что я тебе друг. О, как бы мне хотелось, чтобы ты понял нашу идею. Если нам больше не суждено встретиться… то хоть помни. Задумайся над тем, за что я борюсь.
Януш сознавал, сколь унизительно положение друга, вынужденного скрываться, и, какая масса сложных причин и обстоятельств безнадежно разделяет их.
— Я интервент, это правда, — прошептал он.
Володя торопливо заговорил в темноте:
— Януш, пойми же, пойми, за что мы боремся. Ведь ты был уже так близок… Мы тоже хотим Польши, лучшей Польши, а не такой, графской… Все вы там графами заделались, и у тебя, наверно, есть какие-нибудь поместья… И Маньковка тебе улыбается. Вернулся бы ты туда? Вернулся бы?
Этот торопливый шепот заставил Януша отстраниться.
— Нет, пожалуй, не вернулся бы.
— Не пытайся казаться лучше, чем ты есть в действительности. Почему ты в этой армии?
— Я не хотел…
Володя тихонько рассмеялся.
— Не хотел, но оказался.
— Существуют вещи, которые сильнее нас…
— Хорошо, если это вещи правые. А почему ты оказался на стороне неправой?
— Мне кажется, что справедливость на нашей стороне.
— Подумай, Януш, хорошо подумай. Нельзя все время плыть по течению. Помнишь на Вокзальной? Ариадна…
— Да, Ариадна… И убежала… убежала.
Володя грубо выругался.
— На, — донесся его голос, — держи.
Януш ощупал пальцами не то тетрадь, не то книжку и взял ее.
— Спрячь на груди, — сказал Володя, — чтобы никто не увидел. И прочти.
Януш рассмеялся:
— Даже здесь агитируешь?
— Я не агитирую, — строго прошептал Володя, — я люблю, люблю тебя… весь мир… Вот мне и хотелось бы…
Он замолчал.
— Может быть, поедешь в Париж, — снова начал он, будто ворочая тяжелый груз. — Поцелуй тогда Ариадну.
Хозяин, видно, потерял терпение. Слышались его беспокойные шаги взад и вперед за воротами. Наконец он тихонько постучал.
— Нужно идти, — сказал Януш и отодвинулся от Володи. Он сделал шаг в темноте, и Володя сразу же растворился в небытии, как будто его и не было. Януш проскользнул в приоткрытые ворота, и хозяин тотчас же налетел на него:
— Чего так долго болтали? К стенке захотелось? Я за вас голову сложить не намерен…
Януш ничего не ответил. Ежась от холода под дождевыми струями, он быстро пробежал от овина к крыльцу хаты. В комнате действительно «все спало» на соломе, которую расстелили на глиняном полу. Только Збышек при его появлении поднял взлохмаченную голову и спросил:
— Что с тобой, Януш? Где ты пропадал так долго?
Януш пожал плечами и улегся рядом со Збышеком.
— Черт возьми… у… — ответил Януш.
Впервые в жизни он употребил грубое слово, будто хотел с его помощью отгородиться от всего, что было сказано в овине, и подладиться к друзьям, храпевшим в комнате. Но слово это не помогло. Он долго не мог заснуть, потрясенный свиданием в темноте.
А спустя какое-то время почувствовал, что все еще сжимает в руке книгу, которую дал ему Володя. Достал из вещевого мешка карманный фонарик, луч легко скользнул по брошюре. В мимолетном свете он разобрал одно только слово: «Ленин».
X
В Театре Польском в Варшаве давали «Милосердие» Ростворовского{68}. Оля и Франтишек сидели в одном из первых рядов партера. Франтишеку было ужасно скучно; вначале, когда на авансцене появилась Нищенка, действие еще как-то развлекало его, но по мере того, как развивались символические перипетии драмы, Франтишек все беспокойнее вертелся в кресле и позевывал, искоса поглядывая на жену. Оле это было неприятно: она очень редко ходила в театр, сегодня уговорила мужа прийти сюда, а сейчас чувствовала, что он будет корить ее за напрасно потерянное время. Оля и сама многого не понимала в этой пьесе, но игра актеров, постановка, исполнители главных ролей Рышард Болеславский{69} и Бронишувна{70} производили на нее большое впечатление.
— Не вертись, — шепнула она мужу.
— Да ну, чепуха какая-то, — вполголоса проворчал кондитер.
Эта фраза долетела до соседей, и они неодобрительно взглянули в их сторону. Оля покраснела до корней волос и тяжело вздохнула. Франтишек пожал плечами. Страдальчески сдвинув брови, Оля следила за действием.
Но когда кончился первый акт и огромная люстра под потолком, вспыхнув, осветила красивый, желтый с серым зал, Оля повеселела.
— Пройдемся, — сказала она мужу, легко встала, хотя была уже на девятом месяце, и прошла между рядами.
Они вышли в коридор. По лестнице поднялись в фойе. Оле захотелось выпить в буфете содовой. В те времена ни пирожные, ни шоколад не продавались, на круглых подставках были выставлены лишь конфеты, называемые «палермо» — фрукты в сахаре. Оля съела несколько таких конфет.
— Дома у тебя столько всяких сластей, и ты их никогда не ешь, — проворчал Франтишек.
С кислой миной он расплатился и стал разглядывать публику. Несколько раз поклонился кому-то, это были знакомые по кондитерской, постоянные клиенты Голомбека. Оля медленно, смакуя, пила содовую; мелкие пузырьки газа, лопаясь, били в ноздри и приятно пощипывали язык.