Хвала и слава. Том 1
Шрифт:
— Хлеб совсем как в Польше, — сказал Вевюрский, — еврейка печет, тут, неподалеку от ихней синагоги.
Януш с первой же минуты почувствовал себя просто и хорошо. Сидя у стола, он с симпатией посматривал на Янека и только сейчас по-настоящему осознал, как одинок он был в Париже. Вспомнил, что ни разу не подумал о Варшаве, о доме, хотя в общем все мысли его были устремлены туда. Впрочем, что значит дом? У него нет дома, не мог же он назвать своим домом чужой особняк на Брацкой и тем более именье, в котором он совсем не бывал.
— Есть что-нибудь новенькое от
Вевюрский ответил отрицательно. Нет, он ничего не получал с тех пор, как отец написал ему о болезни старой княгини.
— А как сейчас ее здоровье? — в свою очередь, спросил Янек.
— Спасибо, уже лучше. Сестра недавно получила сообщение. Точнее, телеграмму от мадемуазель Потелиос. Княгине лучше, и она на днях собирается выехать в Варшаву. Наверно, княгиня Анна действительно поправилась, раз собирается проделать такое длинное путешествие — из Сицилии в Варшаву.
— А далеко до этой Сицилии? — спросила Вевюрская.
— Порядочно, от Рима еще сутки езды.
— Ай-ай-ай, зачем же она туда поехала? Такая пожилая женщина.
— Дочь у нее там замужем, — уверенно объяснил Янек, — за одним человеком, который стал бы французским королем, если бы из Франции не вытурили королей.
Януш не стал поправлять Вевюрского. Не все ли равно, претендент, брат претендента на престол или племянник? Ведь Вевюрским это должно быть безразлично. Но оказалось, не безразлично. Вевюрская стала сокрушаться, что у французов нет короля, был бы король, глядишь, и жизнь бы подешевела.
— А как вы сюда попали, пан Янек? — спросил Януш после двух рюмок кальвадоса.
— Как? С шахты. После восстания я остался в Силезии, но там было скверно. Посулили нам, повстанцам, златые горы, а получили мы портки с заплатами да работы по горло. Тогда я уехал в Нор, проработал там два года на шахте, жену вот себе присмотрел, ну и кое-как жили. Только у французов тоже работать несладко, эксплуатация и все такое. Нашему брату всюду несладко, — сентенциозно заметил он. — Отложил я немного деньжат, переехал в Париж, здесь у жениной тетки лавчонка была, вот мы при ней и устроились. А потом тетушка умерла, я лавку ликвидировал. Зачем рабочему человеку лавка?
— И где же вы работаете?
— Теперь в мастерской, — ответила за мужа Янка и, встав из-за стола, направилась в соседнюю комнату, потому что кто-то вошел туда с улицы. Янка говорила по-польски, как говорят в деревне, и с сильным мазурским акцентом, а сейчас из другой комнаты доносилась ее беглая французская речь.
— Что же, детей у вас нет? — спросил Януш.
Вевюрский помрачнел.
— Была дочка, но умерла через неделю, прямо в больнице. Там у нас на шахте такие больницы были — не дай бог. Застудили ребеночка, тельце покрылось такими пузырьками, как лопнет — так гной из него течет. Три дня мучилась, пищала, как котенок, ну и умерла. С той поры как-то нет…
— По Польше не тоскуете? — спросил Януш, осушая третью рюмку.
— А с чего мне тосковать? — с горечью сказал Янек. — Родина во мне не нуждается, стало быть, и я обойдусь без родины.
— А как французы, с ними жить можно?
— Конечно. С любым человеком жить можно. Мелковатый только народишко, пан граф, руки все в карманах держат, будто ужа там выкармливают, и еда у них мерзкая. Каждый день к своей, с позволения сказать, миске садятся с таким торжественным видом, как будто сочельник начинается. А в миске-то дерьмо…
Януш улыбнулся.
— Но Янка — хозяйка хорошая, вот сейчас увидите. Всегда соорудит что-нибудь нашенское. А то ведь и посмотреть не на что: салат да сыр, сыр да салат.
Вошла Янка, неся тарелку с кусками нарезанной грудинки. Мясо было белое и аппетитное, Януш ел с удовольствием. Кальвадос начал действовать на Вевюрского, он становился все разговорчивее. Януш помнил его юным, застенчивым парнишкой, соперником представительного улана Людвика, которого в конце концов предпочла нянька Алека. Теперь же это был в полном смысле мужчина.
— Ну, а как там, в Варшаве? — спросил Янек. — Как поживает ваша сестра? Замуж не вышла?
Януш смутился. Оказывается, прислуга была прекрасно осведомлена обо всем.
— Нет, не вышла, — осторожно ответил он.
Вевюрский понял, что докучать ему вопросами не следует.
— А пан Спыхала? — не удержался он, однако.
— По-прежнему служит в министерстве, — сказал Януш. Почему-то ему не захотелось говорить Вевюрскому, что Спыхала в Париже.
Но и это не было секретом для Вевюрского.
— Как же, приходится встречать его тут, — сказал он.
Наступило молчание.
— Ах, это министерство, — вдруг злобно заговорил Янек, — ми-ни-стер-ство ино-стран-ных дел! Бандиты, настоящие бандиты! Вы знаете, что они с нами сотворили?
— С кем? Лично с вами? — удивленно спросил Мышинский.
— Почему со мной? С повстанцами! Знаете, какое они нам тогда перемирие подсунули?{84}
— Какое перемирие? Впервые слышу.
— Э, да что вы там знаете. Вас это не касается, — стукнул кулаком по столу бывший шахтер. — Понимаете, когда началось восстание, мы, конечно, сразу пошли вперед, да еще как! Меня ведь еще до плебисцита отправили к границе, в Сосновец, и там учили, как винтовкой того… влево, вправо, да как немца бить. А сразу же после плебисцита нам приказали быть в боевой готовности. Но прошел целый месяц, даже больше…
— Ну, и что же министерство? — нетерпеливо спросил Януш.
Вевюрский все больше и больше распалялся. Его загорелое лицо покрылось потом, глаза блестели от воспоминаний и от кальвадоса. Как-никак, а выпили уже по четвертой. Янка в розовой шелковой блузке, с голубыми бусами на шее сидела неподвижно, будто кукла, и смотрела на мужа, как на икону.
— Не кипятись, Ясек, — повторяла она через каждые две-три минуты.
Но Ясек «кипятился».
— Долго это тянулось, потому что там, наверху, согласия не было. Мельжинский одно, а Корфанты — другое.{85} Каждый хотел для себя что-нибудь выторговать, а ведь торговали нашей кровью, кровью силезцев…