Хвала и слава. Том 2
Шрифт:
— Слушать тебя не желаю! — кричала Ариадна.
И побежала по лужайке вниз, где в лощинке виднелись какие-то кустики, высаженные, видимо, специально для ночных оказий. Эдгар с Янушем быстро направились туда же по газону и вскоре наткнулись на нее: она сидела за кустами на мокрой траве и плакала как ребенок. Оба нагнулись к ней. Кусты и лощинка скрывали их от публики, снующей по аллее, и от строгих блюстителей порядка. Впрочем, все трое были уже в таком состоянии, что ни на что не обращали внимания. Ариадна громко всхлипывала и закрывала лицо платком. Накрашенные брови и ресницы
— Успокойся, Ариадна, не плачь…
— Да, не плачь! Тебе хорошо говорить — не плачь. А я… Поглядишь на мою жизнь — как же тут не плакать?! Как же мне не плакать, когда все так худо, хуже некуда. И ничего, ну ничегошеньки нельзя исправить. Ну кто я теперь? Беглая монашка, — сказала она по-русски. — Вот-вот, как Гришка Отрепьев. Беглая монашка. И ни позади, ни впереди — ничего. И ты вот, Януш, вроде как Самозванец. Ну какой прок, если я выйду за тебя замуж? Не поеду я с тобой в твою Польшу, не уговоришь!.. Да ты и не уговариваешь! Когда-то ты меня любил, когда я была молодая и красивая… Ну какой мне прок, что я слушаю с вами Скрябина? Это же другой мир. Вот я была вместе с вами в другом мире… «Поэма экстаза» — это доказательство существования бога. Любая, самая что ни на есть простая монашка в моем монастыре верила в бога. А я? Что я?
— Господи, да у тебя же есть специальность, — утешал ее Януш.
— Какая специальность?
— Стоит тебе только появиться в Париже…
— С ума ты сошел. Двенадцать лет! Двенадцать лет для Парижа! Да там уже ни один торговец картинами, ни один директор этих пакостных заведений не помнит, кто такая Ариадна Тарло… «Искушение святого Антония» — дешевый балаган… Кто об этом теперь вспомнит? Одна только мать настоятельница, только она раз в месяц донимала меня: «Это ты, дитя мое, рисовала такую скверну?»
— И она не забыла?
— Не забыла. Одна она на всем свете. Потому что она помнит о грехе. О зле помнит. А я? «Экстаз», Скрябин, Рубинштейн, Рахманинов… Не жизнь все это…
Она снова заплакала навзрыд и сразу же замолкла, уставясь на Эдгара. Эдгар испугался — во взгляде этом было что-то опасное. Он вновь наклонился к ней.
— Не плачь, Ариадна.
Но Ариадна выпрямилась и со вздохом сказала:
— Я не плачу. Только это не жизнь…
Януш смутился.
— Дорогая, — тут он припомнил Янека Вевюрского и невольно усмехнулся, — дорогая, а что такое жизнь?
— Все, что хочешь, только не то, что мы делаем.
Эдгар испытывал страшные муки. Он не выносил таких сцен. «Как в русских романах», — так он это называл. Склонившись к Ариадне, он твердил одно и то же:
— Успокойся, успокойся, люди смотрят, не устраивай спектаклей!
Но никто, конечно, не смотрел. Сад смеялся росой и алыми лилиями, небо над головой было голубое, как лен, и только рычали, пролетая где-то вверху, автомобили.
— И эта пустота, понимаешь, пустота! Что у меня есть от жизни? Ничего. У Володи — у того есть. У него идея, дети… У Вали тоже ничего нет — пьет… Страшная жена… У Володи — у того есть. А у меня? Что мне делать? Януш, милый! Что мне делать?
«И правда, что ей делать?» — подумал Эдгар, выпрямляясь и глядя на пинии и пробковые дубы вокруг.
— Ты только пойми, ведь это же конец, все это конец! Наверно, потому, что я предала революцию…
— Если бы все, кто предал революцию, закатывали такие истерики, — сказал Януш, — то давно наступил бы день страшного суда.
— О господи, да что вы мне такое говорите! Даже утешить никто не может, — пробормотала Ариадна, вытирая платком глаза.
Эдгар перевел взгляд с живописного сада на плачущую женщину, сидевшую под кустом в итальянском саду, словно несчастная крестьянка под церковной оградой. Лицо ее покраснело, глаза опухли от слез и утратили свой необычный блеск, и вся она постарела, превратилась в исконную русскую бабу, которая и полна жалости к людям и плачется на свою судьбу. И показалась она ему чужой, из какого-то другого мира. И он чувствовал, что никак не сможет преодолеть в себе эти недобрые чувства.
Януш, наоборот, выглядел очень взволнованным и нашептывал ей на ухо какие-то успокаивающие слова. Правда, при этом он бросал на Эдгара тревожные взгляды. Точно стыдился его или обманывал его в чем-то.
Наконец Ариадна утерла глаза и достала из сумочки зеркальце.
«Ну, слава богу, — подумал Эдгар, — гроза пронеслась».
И повернувшись, слегка спотыкаясь, пошел по газону наверх. Никто даже не заметил этой сцены. Остановившись на тротуаре, он подождал, пока Януш с Ариадной поднимутся к нему.
— Идемте завтракать, опоздаем.
— Я такая голодная, — сказала Ариадна, вставая рядом с Эдгаром, — вышла сегодня, не позавтракав.
— Ну и отлично. Сейчас мы ухватим что-нибудь вкусное, — и он направился к террасе.
— Ой, гляньте! — воскликнула Ариадна. — Петрушка! И действительно, на том же, обычном своем месте, по другую сторону улицы, квадратом стояли ширмы и носатый Пульчинелла размахивал дубинкой, смеша немногочисленных детей, собравшихся вокруг. Все трое остановились.
— Совсем как в Одессе, — сказала каким-то совершенно иным, веселым и как будто юным голосом Ариадна.
— И верно, — откликнулся Януш, а Эдгар добавил:
— Совсем как в Одессе, там тоже приходили итальянцы с куклами.
Они стояли на самом краю тротуара, заглядевшись на куклу, которая что-то кричала, и на размахивающего саблей жандарма, появившегося рядом с Пульчинеллой.
На губах у всех троих возникла улыбка, улыбка детская и далекая. Вокруг не было уже ни шумного города, ни живописного сада.
И вдруг, то ли заглядевшись на картину утраченного детства, то ли побуждаемая каким-то иным желанием — узнать об этом они уже никогда не смогли, — Ариадна сделала шаг вперед — прямо под летящей с бешеной скоростью большой белый автомобиль.
II
Как-то так получилось, что Анджей выехал из Варшавы поздним поездом и до Пустых Лонк добрался вечером, к полуночи. Повозка тихо подкатила к крыльцу. Навстречу вышел один Франтишек, сонный и зевающий, и, забрав чемодан, сказал: