И быть роду Рюриковичей
Шрифт:
Ивашка подумал: будь у него такая жена, он бы тоже взял её с собой...
Спустились сумерки, и Ильмень расцвёл множеством огней. На кораблях жгли костры, варили хлёбово из дикой птицы и драной крупы.
Над водой потянуло дымком и густым запахом мяса. На княжьей ладье у костра возился лопарь. Длинной ложкой, вырезанной из липы, он помешивал в казане, принюхивался и, когда убедился, что птица сварилась, достал кусок утки, посолил и, уложив на деревянную доску, подал Ладе, после чего к казану потянулись другие...
Ночью Олег велел продолжать путь, и на ладьях, расшивах и насадах загорелись сигнальные факелы. Разрывая темень, перекликались зоркие кормчие...
На третьи сутки корабли вошли в устье Ловати.
Пока плыли по Ловати, повстречали киевских гостей. Они в Новгород плыли. С удивлением и тревогой смотрели купцы на грозный караван. Куда и зачем направились новгородцы? Уж не войной ли на Киев идут?
Спустили паруса киевляне, кормчий подал голос. А с первой новгородской ладьи ответили:
— Князь Олег ведёт рать поглядеть, что за город Царьград и смогут ли купцы новгородские и вся Русь с ромеями на равных торг вести!
В самом верховье Ловати перетащили корабли волоком в Западную Двину, а там снова под парусами направились к Витебскому городищу.
Выволокли новгородцы ладьи на берег, устроили отдых. Послал Олег в Смоленск Ратибора: пусть князь Тур спешит к нему с данью. Но смоленский князь ответил дерзко:
— Я варяжскому викингу не данник, и Смоленск Новгороду не кланялся.
— Значит, поклонится, — со злой усмешкой промолвил Олег и велел своим людям изготовиться.
Волоком, на катках, в неделю перетянули новгородцы корабли в Днепр и от Любеча на вёслах подошли к Смоленску. Высадились, и, пока лучники осыпали город горящими стрелами, дружина тараном сбила ворота. Ворвались. Горели соломенные и тесовые крыши, с треском рушились бревенчатые стены.
Тесня смоленских дружинников, новгородцы пробились к торжищу, где защищался Тур.
— Выходи на честный бой, князь! — крикнул Олег.
— Как можешь говорить о честном бое, когда по-разбойному город пожёг! — ответил Тур. — Ты был варягом и остался таким!
— Да, я варяг из страны Упландии, но со мной словене, и отныне я князь новгородский! А коль не пожелал урядиться миром, подчинишься силе!
Звенели мечи, глухо стучали щиты о щиты, повсюду раздавались крики и стоны. Смоленский гридень наскочил на Ладу, но подоспел Ивашка. Олег оказался рядом с Туром, отбил его удар, но князь напал снова. Увернулся Олег и, изловчившись, опустил меч на плечо Тура. Лопнула кольчуга, и упал смоленский князь...
Разорив Смоленск и оставив в нём своего посадника, новгородцы продолжили свой путь.
Из Смоленска, опередив новгородцев, скакал в Киев с тревожным известием гридень князя Тура.
Клубились впереди чёрные тучи, молнии рвали небо, сердито громыхал Перун, но гридень, пригнувшись, всё скакал и скакал, делая короткие и редкие остановки, только чтобы напоить и накормить коня. Снова вскакивал в седло, и копыта топтали молодую траву.
Вот всадника накрыла густая полоса дождя, и вмиг конь и гридень промокли насквозь. Дождь встал стеной, и всадник, перейдя на рысь, огляделся. Убедившись, что скачет верной дорогой, он погнал коня дальше.
Через несколько вёрст полоса дождя осталась позади, и солнце осветило омытую землю.
Гридень спешил, гридень торопился упредить киевлян. На его глазах Олег убил Тура, новгородцы сожгли Смоленск. Когда гридень выбирался из города, его товарищи уже погибли. Гридень знал, что ни им, ни Смоленску уже ничем не помочь, и теперь у него была одна мысль: не застали бы новгородцы киевлян врасплох.
В одном переходе от Киева загнанный конь упал — гридень едва успел выдернуть ногу из стремени. Он пошёл пешком. Ночью, чтоб не сбиться с пути, жался к Днепру. Утром, вконец обессиленный, увидел Киев — стены, спустившиеся к самой воде, Гору с палатами княжескими, дома знати, крыши изб, Подол с торжищем и городские ворота.
Упал гридень, заплакал и не видел, как навстречу ему скакал от города дружинник.
Киев в тревоге. Спозаранку застучало било, и народ заспешил к Горе, волнуясь. Люд уже знал — новгородцы идут, Смоленск разорили, пожгли.
А на Горе в бревенчатых хоромах Аскольда и Дира собрались озабоченные бояре большой княжьей дружины, городские старейшины и варяги ярла Гарда. Друг у друга спрашивали, возмущались:
— Новгород к разбойной жизни привычный!
— Известное дело, ушкуйники!
— Чего новгородцы ищут? — удивлялись старейшины.
Им отвечали варяги:
— Нам конунг говорил, он града Константина станет домогаться, хочет дань с ромеев запросить и гостям новгородским, как и иным иноземцам, торг получить, а то купцов с Руси притесняют.
Князь Дир покачал головой:
— Не с добром плывёт Олег, он алчен.
Аскольд вторил ему:
— Кровь смолян по Днепру разлилась. Унять новгородцев пора!
В палате душно. Челядь выставила слюдяные оконца в медных рамах. Слышно, как на улице люд шумит:
— Укажем место Новгороду!
— А ежели они на Царьград путь держат?
— И к грекам не пустим новгородцев, ино ромеи и наших купцов в Византии притеснять станут!
— Князь Олег намерился разбоем промышлять!
— Кой он князь, он викинг варяжский!
— С ним нет варягов, он русов ведёт!
В княжьих хоромах рядились.
— Как поступим, старейшины города? — спросил Аскольд.
— На ваш разум полагаемся, бояре, — сказал Дир. — Слышите, о чём люд глаголет?