И быть роду Рюриковичей
Шрифт:
Пробудилась Лада с щемящей болью в душе. Отчего грусть, и сама не поймёт: накатилась и давит. Ей хотелось плакать, но глаза были сухие. Да Лада и не помнила, когда роняла слёзы.
Она долго лежала, сложив руки на груди, думала, искала причину, но, так и не разгадав, принялась одеваться.
Во дворе увидела Урхо. Тот поклонился, спросил:
— Что грустна, княгинюшка?
— Кабы знать, Урхо.
— А расскажу-ка тебе, княгинюшка, как на торгу мужик с медвежонком народ потешали, забава-то какая. Я, княгинюшка, непременно тебе того медвежонка сторгую, он тебе грусть завсегда развевать будет.
Дню только начало, а Предславино давно ожило. Одни гридни ещё поливали друг другу на оголённые спины из бадейки, другие уже сидели в сёдлах. Из поварни тянуло жареным луком, печёным хлебом. Олег, уже одетый, стоял у порога, ждал, когда ему подведут коня. Ладе сказал коротко:
— Сегодня не жди.
И ускакал. Конь под ним шёл легко, будто не чуя веса хозяина. Это был второй любимый конь Олега: на Буяна князь после того случая с Ладой не садился.
В последние дни Лада ловила себя на мысли: почему ей не суждено стать матерью? Нет, она не обижалась на Олега, хотя он совсем не уделял ей внимания. Князь жил своими заботами, и ими он ни с кем не хотел делиться.
Лада подозвала отрока, попросила оседлать коня. Усевшись в седло, направилась вдоль берега. Ехала долго. Давно скрылось Предславино, лес, что тянулся вдали. Конь перешёл с рыси на шаг, и только тогда Лада очнулась, осмотрелась.
По Лыбеди плыл туман, за камышами кряква сзывала выводок. У самой воды горел костёр, над ним висел на треноге котелок. Дым клубился по росе. Рыбаки завели невод, тянули его к берегу. Лада спрыгнула на траву, пустила коня. Ей захотелось посмотреть на улов. Невод пузырился, и рыбаки тянули с трудом, молча. На берегу вода схлынула, и в сети забилась рыба, кишели раки.
Рыбаков было трое: один — седой старик, двое других — молодые. Как потом узнала Лада, это были сыновья старика.
Рыбаки узнали княгиню. Выбрав сеть, поклонились.
— Отведай нашей ухи, княгинюшка, — предложил старик и пробросил у костра цветастый домотканый коврик.
Только теперь Лада почувствовала голод. Вспомнила, что уехала, не потрапезовав. Она с благодарностью уселась, и ей подали деревянную миску и ложку. Лада с удовольствием ела наваристую сладкую уху с большими кусками рыбы, а тем временем молодой рыбак выбрал раков покрупнее, разгрёб огонь и положил их на уголья.
У рыбаков Лада пробыла долго. И было ей здесь хорошо, отступили ночные тревоги, успокоилась душа.
В Предславино Лада вернулась к вечеру.
Между Бугом и Днестром земли тиверцев и уличей. Их князья отказывались признавать Киев великим княжением, как ни улещали их посланцы Олега.
— Киев велик разве для полян и иных, — говорили князья, — мы же головы клонить не станем.
В начале весны Олег велел воеводе Никифору:
— Поручаю тебе, боярин, унять гордецов. Хотел миром, ан упираются.
Повёл воевода дружину и долго не подавал вестей, а летом явился гонец и сообщил: тиверцы и уличи покорности не изъявляют, однако и от боя уходят.
Тогда Олег передал Никифору, чтобы воевода жёг селения и городки тиверцев и уличей, пощады им не давал. Пусть знают: Киев к усобникам жалости не ведает.
На капище волхвы принесли жертву Перуну, просили удачи воеводе Никифору. Но Перун жертвы не принял, отверг.
Бездорожьем, глухими лесами и опустевшими городками продвигался воевода Никифор, однако князья тиверцев и уличей избегали встреч. Их малые дружины наскочат на обоз или сонный лагерь, пустят стрелы и растекутся по лесам — ищи их.
Осенью воевода Никифор повернул в обратный путь. И тогда Олег сказал сурово:
— Не захотели добром, сломлю силой. Ворочусь от ромеев, сам пойду на тиверцев и уличей. Тогда дорога моя осветится пожарами, а их князья признают себя данниками Киева.
Походил, потолкался Урхо в толпе на торжище, но скомороха нигде так и не увидел. Посокрушался, что посулил Ладе медвежонка. А уж как хотелось угодить княгине! Совсем было собрался лопарь торжище покинуть, да Скоробогата повстречал, тот седло на продажу вынес. Седло необычное, с сумами перемётными, подушкой кожаной, ремнём перетянутой. Со Скоробогатом отчаянно торговались сотник из большой дружины и боярин Путша. Наконец Путша, к огорчению сотника, рукой махнул:
— Так и быть, беру. К Ивашкиному возвращению подарок знатный. Отнеси-ка, мастер, седло на моё подворье.
Ушёл боярин. Постояли Скоробогат и Урхо, поговорили самую малость. Шорник седло на загривок взгромоздил, побрёл к Путше, а Урхо решил ещё раз по торжищу пройтись и, уж когда совсем не чаял, в дальнем углу, где скотом торговали, увидел скомороха. Того толпа окружила, потешает её медвежонок. Посмеялся Урхо: надо же такому зверя обучить! Тут ветерок повеял, и лопарь уловил запах восточных пряностей. Он исходил от узкоглазого темнокожего иноземца в круглой шапочке и шёлковом халате. На пояске иноземца нож короткий, узкий.
Может, Урхо не обратил бы внимания на нож, да уж больно ручка знатная: по белой кости змейка вьётся. Гость на медвежонка смотрит — и ни улыбки, ни смеха.
Устал скоморох, отдохнуть присел, разошлась толпа. Урхо к скомороху приблизился, лук протянул:
— Видишь?
Скоморох, парень молодой, лук в руках повертел, вернул:
— Я тебя знаю и о твоём мастерстве наслышан, но такой лук не по мне, он дорого стоит.
— Не продаю, меняю.
— Что я тебе предложу, коли у меня ничего нет?
— Медвежонка хочу.
Подумал скоморох, потом потянул медвежонка за ухо.
— Он у меня зверь добрый, да и лук знатный. Согласен, я другого обучу.
Взял Урхо медвежонка за поводок, направился на Гору. Долго ждал, пока Лада не появилась.
— Зри, княгинюшка, кого я тебе привёл, — указал лопарь на медвежонка. — Покажи, миша, как волхвы торжище обнюхивают.
Медвежонок на лапы поднялся, прошёлся важно вразвалочку, воздух нюхая.
Лада рассмеялась:
— А на что он ещё горазд?