И бывшие с ним

Ряховский Борис Петрович

— Я о трубе, — добавил Лохматый.

Юрий Иванович обещал немедленно приехать. Знал он правило Лохматого не выбрасывать ничего из написанного.

Лохматый встретил хмуро, топтался, заправлял рубаху в брюки. Косился в сторону балкона. Юрий Иванович вышел на балкон, там лежал отрезок водопроводной трубы.

— С крыши спустили? Надо полагать, на капроновой леске? — спросил Лохматый. Улыбка у него вышла кривая.

Юрий Иванович вернулся в комнату и заговорил о пьесе. Авторство можно приписать Илье Гукову, внуку Федора Григорьевича. Нужен очерк о Федоре Григорьевиче. Спасать надо старика.

— Жизнь смешала нас в одном кубке, — сказал смирно Лохматый. — Найду я вам это сочинение. Берите. Подкинули трубу, дают понять… дескать, твое

дело труба.

Сходил на балкон, вернулся с обрезком трубы. Держал обрезок в руке, набирал номер.

— Ты узнал меня? — спросил он в телефонную трубку, не здороваясь. — Лукавое племя! Каждый из нас срубит последнее дерево на земле, чтобы сделать из него бумагу и опубликоваться. Как же, публикация оставляет тебя за датой на могильной плите. Но, дорогой товарищ, сохраним достоинство в борьбе. Это ваше дело труба, дорогой товарищ. Пора бы бросить!.. Не смешивать борьбу мыслей с борьбой за жизненное пространство. Помните дом напротив? — Лохматый указал обрезком в раскрытую дверь балкона. — Особняк, русский модерн. Архитектора списали! Возвышенное бытие искал в грезах, фасад вспучен, завитушки, звериные морды! Пришло другое время, сэкономим бетон, металл, стекло. — Подхватив телефон, Лохматый вышел на балкон. — Мой отец построил этот дом, мы тут с вами пировали молодыми. Советский конструктивизм. Экономия, функциональная целесообразность! — Лохматый поднес телефонную трубку к железным перилам балкона, грохнул по ним обрезком. — Но и отца на свалку: проводил мысль денационализации искусства. Оба дома стоят, нет без них Москвы. — Лохматый швырнул обрезок в пустоту двора. — Я знаю, вы не звонили в молодежный журнал — зачем? Они вам звонили, после чего завернули мне рассказ! Где вы там? Алло! Дослушайте, черт побери. Мы с вами старые, пора бы бросить!.. Перед преходящим временем сохраним одежды! Срам свой не казать. Алло!.. Алло!..

Отнеся трубку от лица, Лохматый взглянул на нее враждебно. Вернулся с телефоном в комнату, сел. Повел взглядом, как впервые увидел Юрия Ивановича. Сходил в угол, принес папку, буркнул:

— Второй акт я писать не стал.

На асфальте голого двора лежал знакомый обрезок трубы. Лохматый подобрал обрезок где-нибудь в ближайших дворах, возвращаясь в темноте, пьяным, и не помнил, как забросил его на балкон, — так думал Юрий Иванович, проходя мимо особняка. И никто не звонил насчет его рассказов к нам в редакцию.

В арочном проеме парадного входа стояла пара с кинокамерой. Рассматривали свод, оплетенный растительным орнаментом, переговаривались по-английски.

Не сдать в октябрьский номер заявленный сегодня материал о Федоре Григорьевиче значило отменить свой отпуск в июле, прошляпить, отстать от команды: прочие подгадали с отпусками к походу, выбили, спроворили, вырвали зубами — в августе холодно идти по Югу, по Двине.

От метро Юрий Иванович позвонил Гуковым, спросил Илью. Дома нету, отвечала Татьяна Павловна своим девическим голоском. Юрий Иванович вовремя прикусил язык, удержавшись от вопроса: где он? Илья мог быть у отца в Баковке. Повесив трубку, он порассуждал. Любящая себя Татьяна Павловна ложится рано, Илья не может заявиться после одиннадцати. Ждать завтрашнего рискованно, Илья умотает спозаранку — и пропал день. Так рассудив, Юрий Иванович в начале девятого входил в квартиру Гуковых со словами: «Проходил мимо, дай загляну, думаю».

Татьяна Павловна, женщина лет пятидесяти, похожая со своим круглым румяным лицом и большим телом на крупную растолстевшую девочку, позвала к столу, где то и дело принималась яства обливать слезами. Жизненная философия Татьяны Павловны заключалась в мысли: завтра будет еще хуже. Потому Татьяна Павловна была кротка и терпелива, даже по отношению к разрушителю ее жизни — свекру Федору Григорьевичу. Безропотность, с какой она слала в Черемиски посылки с одеждой и продуктами, была безропотностью вещей троянки, которая помогает втаскивать в город деревянного коня, зная притом, чем кончится предприятие.

— Сколько он

мне зла сделал. Мужа настраивал против меня, я все простила. А он почти из могилы сына у меня отнял. — В этом месте Татьяна Павловна заплакала. Всякое упоминание о свекре вызывало у нее состояние обреченности перед разрушительной силой, воплощенной в словосочетании «Федор Григорьевич». — За что они его так любят? Ведь глуп. Ну бросил Москву, в деревню захотел, так чего квартиру за собой не оставил, как люди? Ведь начальником был. Мы потом полжизни потратили, чтобы в Москве прописаться и комнату получить в четырнадцать метров. Соседи были чистые убийцы, меня однажды головой об пол били… Еще неизвестно, от чего у меня псориаз, от соседей тех или от свекра. Не за что его любить. Он даже о дне рождения их не помнил. Илюше никогда, ни разу самого формального подарка не прислал. Жил только для себя. Только поносил нас, обзывал переносчиками инфекций. Ссорились из-за него, дрались. Муж хотел покончить самоубийством, я бежала за ним по снегу в чулках.

Татьяна Павловна сообщила о своем последнем открытии: дом в Черемисках вовсе не собственность Федора Григорьевича, о чем и проговорился Илья; дом был в тридцатых годах передан ему властями как доктору. Стало быть, напрасно она отпустила мальчика к деду в Черемиски, ей-то внушили, будто мальчик унаследует и продаст дедов дом, а на вырученную сумму вступит в Москве в кооператив, ему можно жениться, в армии отслужил. Но если не доверять людям, как иначе жить?

В десять позвонил Илья, он оставался ночевать у своего друга Вадика. Юрий Иванович взял трубку у Татьяны Павловны, спросил, как проехать к Вадику. Сейчас-то я нахожусь у нашего общего друга, ответил Илья, и назвал адрес.

Отдохнувший Юрий Иванович живехонько добрался до Преображенки, протащил по пустой улочке свою тень, в руке у которой портфель превратился в чемодан. Дверь открыл Леня Муругов. В кухне, принимая чашку с чаем, оглядел общество и сообразил, что и Леня, и Вадик с Ильей в гостях, признал и хозяина, Лениного дружка, по происхождению князя; сумасбродные гусарские крови немало повредили Рюриковичу, он было пошел к отцу в институт изучать экономику, но бросил аспирантуру, работал с Леней на монтаже знаменитого радиотелескопа «Ротан-600» на Кавказе, одно время помогал Лене кормить семью, научив обивать двери и находить заказчиков.

Лене рассказывал с чьих-то слов, что где-то под Тагилом начали разрабатывать месторождение аметистов, нашли зародыш пудов в десять. Разбили его в шахте, половину друзы выбросили — штейгер совсем парнишка, только после техникума, дела не знает; горщики мешки нагребли.

Юрий Иванович сидел возле мешков с чем-то мягким. Илья первый зычным смехом одобрял шутки Вадика.

Не пересидеть было компанию; Юрий Иванович увел Илью в комнату, спросил, не откладывает ли он отъезда, могут выехать в Уваровск вместе. Мне пора бы, ответил Илья, мне Антонина Сергеевна продлевала отпуск за свой счет, пора и честь знать. Хотя работы сейчас в Доме культуры нет — Пал Палыч достал новый котел и начинают ремонт, но ехать надо, по всякому пустяку директор меня грызет, уборщица ему куда нужнее худрука.

Юрий Иванович заговорил про пьесу о Федоре Григорьевиче. Пришел Вадик, слушал снисходительно, подсказывал. Илья теперь не глядел ему в рот, как там, в кухонке. Юрий Иванович думал: не из корысти он живет в Уваровске, из любви к деду, из сочувствия к совестливому отцу; теперь не одинок старик, не покинут.

2

Считалось, жил Юрий Иванович у Калерии Петровны; когда же он оставался ночевать у Гуковых в Черемисках, Калерия Петровна не ревновала. Однажды и она осталась ночевать в Черемисках — задержал дождь; а как потемнели пятна на потолке, в стороне россыпью проступили новые, помельче, Юрий Иванович полез на крышу, и она — с ним. Возле трубы и местами над залом, где, стало быть, и протекало, они обнаружили цементные лепешки всевозможной формы — то Федор Григорьевич в прошлые годы замазывал щели и дырки в шифере.