И бывшие с ним

Ряховский Борис Петрович

Они вышли на середину сцены, на свет. Над ними нависла туша Ногаева: из распахнутого пиджака вываливался живот, из мягкого ворота свитера вылез на затылок шейный шелковый платок, мятое лицо в табачном дыму.

— Так вот, ты говоришь: люблю! А я не верю в твою любовь! — сказала Антонина Сергеевна. — Подходят нам такие роли? — Она была вся напряжена и легка, глаза блестели, как от вина, голос дрожал.

— Но здесь текста нет, — сказал Илья в ошеломлении.

— Говорите, что хотите. Толпа — изображайте! — Ногаев схватил Илью и Антонину Сергеевну. —

Пошли, пошли! Это любовная игра! Танец! Говорите, Гуков! Я унесу тебя, где радуги в фонтанах!..

— Я знаю, жребий мой измерен… — начал Илья.

— Кисло!.. Мужчина — ее назначение, отрава, восторг! Вы завоеватель, вы торопитесь. Завтра погибнете в бою, попадете в холерный барак! Вы нападаете, она уступает — это танец бабочек на лугу!.. — Ногаев втиснулся между ними, лацканом пиджака задел по лицу Антонину Сергеевну, она ощутила запах выделанной кожи, одеколона, табака. — Я знаю, жребий мой измерен!.. Вы страдаете, вы отчаялись, но что за этим? Стремление вымолить любовь. Вы наступаете: но чтоб продлилась жизнь моя!.. Вы так произносите это, будто это ваши последние слова! Чтобы у девушек в коленях слабло!

Позади хохотнули, Илья попятился, спиной вдавился в толпу.

Не договорив, под смех окружающих Ногаев обнаружил Илью в толпе, сказал:

— Петруччо, глядите, вот любовная игра, сражение, укрощение строптивой Катерины. — Ногаев с изяществом, что было удивительно при его рыхлом громоздком теле, выписал носком вензель, в поклоне повел воображаемой шляпой, небрежно и весело произнес:

— День добрый, Кет. Так вас зовут, я слышал?

— Нет, нет, зовут меня Екатериной, — Антонина Сергеевна игриво через плечо взглянула на Илью.

— Неправда, попросту зовут вас Киской — то славной Кисанькой, то Киской — злюкой, но киской, самой лучшей киской в мире, из кисок киской, сверхконфетной киской, хоть Кэты — не конфеты. Вот что, Киска, тебе скажу я, Киска, жизнь моя: прослышав, как тебя за красоту повсюду превозносят и за кроткость не так, как надо бы — я этим был подвигнут посвататься к тебе…

Волновала высокая чистая московская речь Ногаева. Волновало его полновесное «а», налитое силой, его твердые «г» и «д». Голос обольщал, льстил, отчаивался, угрожал, голос выражал полную молодую жизнь. Хрипловатость не разрушала течения голоса, она сообщала ему характер.

— Любовные маневры солдата и мещаночки мне неинтересны! Им тоже! — Илья почти кричал. — Пьеса о моем деде, враче Гукове. Он был солдатом в первую мировую, он заведовал здравотделом в уездном исполкоме. Он конфисковал аптеки. Перестраивал земскую врачебную сеть, боролся с холерой, с тифом, воевал! Он оставил пост в наркомате. Первым применил скальпель в районе!.. Сидор Петрович! — Илья кинулся, подхватил Кокуркина, вывел его на середину. — Расскажите им, как дед появился в Уваровске. Расскажите! Голодный год!.. Так? Так?

— Год голодный был, городских на улицах черно, менять всякого нанесли, — уныло и послушно стал рассказывать Кокуркин. — Я сидел у завозни. Ко мне подсаживается Федор Григорьевич.

Меня к нему так и поманило, видно, человек образованный. Утром драка. Городских уж не пускали на постой, дескать, своих вшей хватает. Они за жилом ночевали. Ночью-то еще были холода, хоть и весна… Они жерди сожгли… Мужики жерди припасли поскотину огораживать. А утром мужики выпили, я тоже с емя, пасха, как не выпить, дуракам… Пошли рубахи пластать, да бабы надумали натравить нас на городских — вон, дескать, что делают, никого не боятся. Мы за жило, у кого что в руках. А как драка пошла, гляжу вчерашний мой знакомец — это значит Федор Григорьевич — смят, и голова в крови…

Ногаев чуть отступил, этим движением он выделил себя. Все деревенские на сцене, честя во все корки Кокуркина, который в это время, как испорченный патефон, по новому заходу повторял: «…мы с Федором Григорьевичем взялись лес возить…» — повели взглядом за Ногаевым, читая на его лице выражение скуки. Кокуркин, старая перечница, развел тут!.. Все это без него знали, от своих стариков.

Ногаев, отступив, взглянул на часы, и, как в ответ на этот жест, кружковец, каменщик из строительной бригады, сказал: «Люди к нам приехали не ваньку валять», и следом младший зоотехник, грубая девушка, досказала: «Открывай зал, Илья, чего тянешь резину».

— Ах, вам скучно слушать? — протянул Илья. В голосе у него на последних нотах прорезалась по-бабьи визгливая язвительность. — Ему голову пробили, а он остался здесь!.. Ни про себя, ни про деда вам знать не хочется, вам надо крашеных цыган!..

В тишине было слышно, как шумит народ за дверями зала. Тишина была неловкая, переживали то особенное, свойственное вообще деревенским людям чувство стыда за своего — а Илья был свой в этой ситуации перед чужими.

— Не базлай, — сказал ему Паня, — в другой раз послушаем Кокуркина.

Паня неуверенно взял поданный Ильей ключ: столь драматичен был жест.

— Ой, девки, занимайте места!

— Держи для наших первый ряд! — закричали кружковцы.

В зал ворвался народ, растекался по проходам, хлопал сиденьями.

На лестнице Антонину Сергеевну и Илью догнала музыка, подтолкнула в спину. Аккордеон захлебывался в румбе, саксофон выпевал камаринского, гитара через электроусилитель твердила что-то ритмическое, темп нарастал, звуки смешались в немыслимом акустическом месиве.

Музыкальное вступление закончилось. Голос Ногаева, усиленный микрофоном, произнес:

— Добрый вечер, дорогие друзья!

За кулисами Илья сел на ступеньку. Антонина Сергеевна стояла возле него.

— …На кладбище у могильной плиты рыдает человек, повторяя одну и ту же фразу: «Ты не должен был умирать! Нет! Ты не должен был умирать!» — доносился до Калташовой и Ильи голос Ногаева. — Прохожий участливо спрашивает: «Здесь покоится ваш отец или ваш сын?» — «Нет, здесь похоронен первый муж моей жены». А теперь, дорогие друзья, крепче держитесь за ручки своих кресел, чудо-лайнер совершает посадку в столице нашей Родины — Москве.