И на Солнце бывает Весна
Шрифт:
Но в те дни стать для нее даже другом я не мог...
Я жалею, что не осмелился тогда поговорить с ней. Если бы я объяснился тогда, сказав ей просто что-то хорошее, чтобы просто ее поддержать, то сейчас мне стало бы намного легче. Было бы у меня в сердце хотя бы короткое воспоминание нашего разговора, хоть какие-то обрывки фраз, обращенных ко мне... но для нее я так и остался странным и видимо, опасным пациентом, молодым шизофреником с манием слежки за ней.
Лейтенанту Воронину я ничего не сказал, а вот со старцем Афанасием поделился. Точнее, он сам как-то все понял без слов. Он почему-то заплакал, его нижняя губа тряслась, пальцами он сжал волосы и выл. Потом убежал, и
– Спи, спи, на травке, дитятко! Никто тебя не обидит!
– причитал он.
Тогда я подумал, что старец все-таки самый настоящий больной, и, наверное, правильно, что его поместили на лечение. Теперь же, вспоминая его плач, я только содрогаюсь, понимая, что он был настоящим посланником неба. Как-то мы сидели с врачом Лосевым, и я просто сказал ему, что Лиза, то есть, Елизавета Львовна, очень хорошая. Он улыбнулся, словно тоже все понимал, и просто положил мне руку на плечо. И так мы долго молчали. Время и судьба на минуту стерлись, и показалось мне, что не было ничего из прошлого, нет истории, которая прошлась по моей жизни, словно плугом по камням. И нахожусь я не в лечебнице, а просто выехал за город и сижу с близким другом на траве среди деревьев. И, поделившись самым сокровенным, что было на сердце, мы просто слушали звуки природы, и завтрашний день будто и не сулил ничего плохого. Не было горя, войны, ничего не было.
– Да, она хорошая, - согласился, помолчав, Алексей Лосев.
– Она немножко запуганная, нерасторопная в работе, но понять ее можно. Война для нее слишком серьезное испытание.
– А муж, то есть, отец ребенка погиб?
– спросил я, пытаясь не выдавать волнение.
– Я не знаю, - ответил он и посмотрел на меня, все понимая.
"Любишь, брат, так люби!" - читалось в его глазах.
Но таких светлых моментов было мало. Враг был уже близко, и только чудо могло обратить полки немцев назад. Мы уже слышали залпы рядом. Было трудно понять, откуда они раздаются. Я не думал, что будет завтра. Поэтому новый разговор с Лосевым поразил меня. Я сначала не поверил его словам. Он улыбался, но при этом говорил с грустью в голосе:
– Николай, тебя выписывают, ты свободен, - и я понял, что печаль его объясняется тем, что и он считал меня близким другом, ему было нелегко расстаться со мной.
Сначала смысл его прямых и понятных слов не дошел до меня.
– И что же?
– спросил я.
– Ты свободен. Можешь уходить из больницы хоть сейчас, после оформления документов. Или завтра. Как сам хочешь.
– Но почему?
– я вспомнил разговор с лейтенантом Ворониным.
– Что, удалось отправить письмо в воинскую часть?
– Да письмо-то ушло, хотя это было и непросто сделать. Если бы напрямую из больницы, Беглых наверняка бы постарался перехватить. Я отправил его иными путями, но зная, как сейчас тяжело, я даже не уверен, что оно дошло вообще.
– Тогда что?
– удивился я.
– А вот этот вопрос уже особенный, - он помолчал.
– Раньше мы с тобой об этом вслух не говорили, но понятно, что попал ты сюда по вопросам, связанным с политикой, и было особое распоряжение. От майора Пряхина. Так вот, поступило новое, от него же, только с фронта, этот человек, несмотря на высокое звание, сейчас на передовой и почему-то вспомнил вдруг о тебе. У Беглых, говорят, даже руки тряслись от злобы, когда он держал поступившую бумагу. И рад бы он порвать ее, да не смеет. Вот так.
Лосев взял меня под локоток и повел в центральный корпус. Видимо, хотел убедиться сам, что мне выдадут справку и все необходимые документы:
– Тебя не должны
– Я об этом знал, но такую правду никогда бы не открыл, сам понимаешь, почему. Я не мог отбирать у тебя надежду, и, как оказалось, нет ничего невозможного.
– Как думаешь, виной всему война?
– спросил я.
– Может быть, Пряхин подумал, что я, молодой и крепкий, нужен для фронта.
– Не знаю, правда, о чем он думал.
"Скорее всего, он просто вспомнил обо мне и решил, что допущенную в прошлом ошибку теперь уже можно исправить, - подумал я, и только тогда окончательно понял, каким человеком на самом деле был Евгений Пряхин. Нет, он не был предателем. Он точно не был организатором дела о "немецкой группе". Но поняв, что именно я попал в передрягу и втянул в нее близких людей, внешне оставаясь твердым и неприступным, он постарался изменить ситуацию. Он перехватил меня у яйцеголового Циклиса, пользуясь своим положением и званием, хотя мог бы этого не делать. Пряхин сделал так, чтобы я не угодил в лагерь, а находился рядом, у него под рукой, в лечебнице. И вот теперь по его же распоряжению мне дают свободу. Как ни крути, но именно ему, в конце концов даже в тех условиях удалось сохранить человеческое лицо и достоинство. Думаю, если бы в его силах было помочь отцу, он бы сделал все возможное. Поэтому я писал выше, что жалею о проклятиях, которые высказал ему в лицо во время нашей последней встречи. Оказалось, что он их не заслужил. Потом я узнал, что Евгений Пряхин получил звание старшего майора и погиб, попав в окружение под Ельцом. Получается, что документ с требованием о моем освобождении он успел составить и послать накануне гибели...
– В послании Пряхина есть указание, куда и к кому тебе нужно явиться в Воронеже. Но все не так просто. Враг уже на подходе. Так что я не знаю, кому легче - всем нам, кто останется в больнице ждать свою судьбу, или тебе. Что там тебя ждет, вообще неизвестно, - сказал Лосев.
Получив справку и документы, я отыскал лейтенанта Воронина:
– Это хорошо, иди в город и найди способ, чтобы тебе позволили с оружием в руках защищать Воронеж!
– сказал он.
– А за нас не беспокойся. Нас тут тринадцать бойцов Красной Армии, так что если немцы придут, мы не сдадимся, и больных в обиду не дадим!
Он говорил бодро, но, видя его, сидящего на скамейке с одной ногой, бледным и осунувшимся от недоедания лицом, я понял, что произойдет здесь на самом деле с приходом фашистов. Но, в любом случае, волю в Воронине они не победят:
– Иди смело, и сражайся, Николай! Большая справедливость, что тебя, наконец, отпустили, хотя надо было раньше. Ты цел, здоров, и не имеешь права пересиживать тут с больными и калеками!
Осознание, что я свободен, взбудоражило меня. Я не знал, что будет дальше, но не видел впереди ничего плохого. Собрав все документы, а также получив сведения из письма, куда мне стоит попасть в Воронеже, я отправился в путь. До ворот меня проводил врач Лосев, мы пожали руки, обещав друг другу, что обязательно встретимся после войны:
– Только не здесь, и не в качестве пациента и больного!
– сказал он.
Я обернулся, прощаясь с местом, где провел столько времени. Я пригляделся - среди деревьев я различил фигуру Лизы, она сидела на скамейке и покачивала малыша. Я помахал ей рукой, хотя знал, что она снова меня не видит. Впереди меня ждала неизвестная дорога, и я постарался запомнить навсегда ее светлый образ, чтобы потом он не раз приходил ко мне, помогая справиться с трудностями.
У ворот меня догнал старец Афанасий. Он просунул мне склянку и сказал: