И на Солнце бывает Весна
Шрифт:
12
В конце июня сорок второго меня, Мишенька, приняли в батальон ополчения. Он формировался из горожан, в его состав, насколько я понимал, принимали всех, кто готов был сражаться, невзирая на пол и возраст. Может быть, в иной ситуации с диагнозом "шизофрения" меня бы просто отправили домой, но справка моя из Орловки лежала в мусорном ведре, разорванная в клочья, и я был рад этому. Пряхин изменил мою судьбу. Оказалось, что ополчение формировалось под началом НКВД, так что мое сопроводительное письмо развеяло все тучи надо мной. Тогда я еще не знал, что мне предстояло пережить... Но, глядя с высоты лет, и понимая, что я сейчас могу рассказать тебе обо всем, могу сказать - мне
Боюсь представить даже, что было бы, если мне сказали идти на все четыре стороны... И куда бы я побрел? Домой на Плехановскую? Даже если случилось бы так, что дом уцелел, и квартира наша пустовала, что мне там было делать? С двадцать восьмого июня и по шестое июля немцы бомбили город, совершая в некоторые дни тысячи вылетов. И если бы даже я, оставшись один, спасся и не сошел с ума среди пустых стен во время бомбежек, то что стал бы делать с приходом немцев? Думаю, в лучшем случае они приказали бы мне убираться, как и другим мирным людям, но, скорее всего, заставили служить им, рыть окопы, строить блиндажи. Видимо, все это понимал и тот командир, решивший, как поступить со мной.
В конце июня - начале июля сорок второго года, накануне немецкого штурма, Воронеж был фактически оставлен регулярными частями армии. Их передислоцировали южнее, вслед за переводом туда ставки командующего. Для обороны города оставались ополченцы, а также несколько батальонов НКВД - всего-то около ста человек. Так что, Миша, наше положение было ужасным, но, скажу не для красного слова - никто из нас не паниковал. В ополчении были девушки, согласно правилам, их могло быть до четверти от общего состава. Отчаянные и бесстрашные девчата, несмотря на возраст. А уж парни... скажу честно, после войны я таких смелых людей никогда не встречал.
Я решил для себя твердо, что буду сражаться. Никакой обиды на власть, общество, несправедливое обвинение и время унижений в психиатрической клинике у меня не было. Более того, я сказал себе, что буду биться за тех, кто не может встать рядом со мной с оружием. За безумную Людочку, которая думает, что ее родил отец в животе, за доброго и мудрого старика Афанасия, за раненых красноармейцев, оставшихся в Орловке, за друга моего и помощника врача Лосева, и... конечно, за медсестру Лизу и ее, вернее, нашего маленького Марка. Тогда я думал именно так, и верил, что после войны обязательно разыщу их. Если ее муж выжил, то просто стану другом семьи, а если нет...
Милая Лиза, за тебя я хотел драться, в первую очередь за тебя, такую крошечную и беззащитную в котле войны.
Как движется противник, каковы его силы, я не представлял даже примерно. Только в мирное время я занялся этим вопросом, много читал о Воронежском сражении. Так вот, на наш город надвигались настоящая черная туча - специально созданная отборная группировка, в нее входила танковая армия, имевшая в составе элитную дивизию СС "Великая Германия". Шли 2-я и 6-я немецкие армии. У фашистов хватало авиации, зенитных орудий. И, что не менее важно, была еще 2-я венгерская армия. Я не знаю, почему и чем были так озлоблены на нас венгры, но они выжигали все на своем пути, и были особенно жестоки с мирным населением, женщинами и детьми. Я думаю, что их ненависть была меркантильна. После войны Гитлер планировал заселить европейскую часть России своими "арийцами", лучшие земли на Кубани, в Ставропольском крае и Крыму получили бы именно они. А вот венгры, румыны, итальянцы и другие наверняка мечтали, что им дадут наделы где-нибудь в Черноземье, и будут они мирно жировать на гигантских просторах рейха, выполняя все поручения старшего немецкого "брата". Потому и лозунг у мадьярской армии был: "Цена венгерской жизни - советская смерть!" Затем эта проклятая армия, принесшая столько горя и крови, полностью полегла на нашей земле.
Судьба сохранила меня во время бесконечных бомбежек. Немцы подступали к городу и готовились к штурму. Я слушал разговоры опытных ополченцев, и они говорили, что враг изменил тактику и действует уже не так, как в сорок первом. С ходу брать Воронеж они не станут - сначала используют все возможности, чтобы превратить город в руины. И Воронеж сгорал на глазах. Меня сначала определили в состав охраны Лысогорского водопровода, другие ополченцы помогали демонтировать оборудование на предприятиях.
Город было не узнать - от пожаров он напитался гарью, воздушные налеты не прекращались. За одну ночь на наши головы обрушивались тысячи бомб. Вася Токарев, Дима Поляков, веселенький армянин Юрик Мкртчян - эти ребята в ополчении быстро стали моими друзьями... И также быстро я их потерял, еще до городских боев - они погибли во время налетов авиации.
В боях у донских переправ западнее окраин Воронежа я не участвовал. Немцы, конечно, понесли там потери, но остановить их не удалось. Наши бойцы не успели взорвать все переправы, да и инженерные части гитлеровцев довольно успешно строили понтоны. Они считали, что самая большая трудность в захвате Воронежа - преодоление водной преграды - уже позади, и теперь, пользуясь моментом, они могут быстро взять город. Тогда хлынули потоки людей. Через каждый час городское радио вещало: "Враг на подступах! Жители города, уходите через Чернавский и Вогрэсовский мосты!" Стоит ли говорить, какая была давка там, на мостах. Но успели перебраться немногие - когда немцы заняли правый берег, в городе оставалось не менее половины жителей. При этом мосты наши саперы взорвали. В этих условиях развернулись упорные уличные бои. Фашисты взяли контроль везде, за исключением северного городка сельскохозяйственного института. Там шли сражения, переходящие в рукопашные схватки за каждый дом. Немецкие самолеты сбрасывали листовки на русском языке, где говорилось, что сопротивление бесполезно, и сдавшиеся добровольно могут рассчитывать на тепло, кров и еду.
Нас перебросили на левый берег, и в Сомовском лесу началась подготовка. Комиссар нашего отряда Даниил Куцыгин узнал меня - он был второй секретарь Ворошиловского райкома партии, помнил моего отца. И он... ни о чем не стал спрашивать. Я не представляю, что он думал и знал о той ситуации. Больше всего я боялся прочитать в его глазах осуждение, а еще хуже, если он в лицо назовет меня "врагом народа" и скажет, что мне нет места среди ополченцев. Но вместо всего этого он только сказал:
– И ты тоже в армии не служил, по здоровью негож? Плохо, парень, плохо. Но знай - бойцом тебе стать придется быстро, времени на подготовку нет. Каждая минута теперь - как сутки, - при этом улыбнулся, показывая, что в ополчении есть и строгая дисциплина, и крепкое товарищество, никто никого не бросит. Даниил Максимович был высокий, крепкий, много повидавший человек, участник гражданской войны. Он полюбился нам именно тем, что совмещал строгость и человечность.
Я упомянул, среди нас были и девушки. Когда я впервые издалека увидел Аню Скоробогатько, то показалось, она чем-то похожа на Лизу из Орловки. Да и к тому же у Ани кроме винтовки была еще и сумка с нашитым красным крестом, она у нас была и боец, и медсестра. Но первое впечатление было ошибочным. Если Лиза с ребенком на руках казалась мне беззащитной, то Аня была настоящим солдатом. Она была крепкая, невысокого роста. Может быть, и не красавица, хотя я бы так и не сказал: она нравилась нам, особенно ее темные, умные глаза, в которых читалась твердость характера.
Всех нас - и парней, и девушек, и мужчин в возрасте, которых тоже хватало, учили ползать по-пластунски, обращаться с ручными и противотанковыми гранатами, готовя к диверсионной работе. Только когда я впервые в жизни взял винтовку, заметил, что у меня слегка трясутся руки. Скорее всего, так было и раньше, просто я не замечал. Может, сказывалось эхо инсулиновой терапии, но, в любом случае, в цель я не попадал. И тогда на выручку пришел Валя Куколкин. Был он младше меня года на четыре, но выглядел ровесником. Он был весел, напорист, ему многое давалось легко. Парень стрелял метко, и помогал мне учиться. И когда я попал точно в цель, засмеялся и стал говорить что-то с бравадой, комиссар Куцыгин одернул: