И нет этому конца
Шрифт:
Зампотех обернулся:
— Что, не видно?
— Пока нет, товарищ гвардии подполковник, — ответил, опустив бинокль, Лелеко.
— Странно, — негромко произнес Борис.
— Что странно? — быстро отозвался зампотех.
— Что нет машин…
— Они могут выходить из окружения и той дорогой! — кивнул подполковник головой куда-то в сторону. — Смотрите по карте.
Он вынул из кармана шинели сложенную в несколько раз двухверстку и развернул ее перед офицерами.
— Вот Лауцен. Вот наша дорога. А вот вторая. Сложнее, но короче! — Его толстый волосатый палец ничего
Он поднял на Бориса свои большие выпуклые глаза.
— Да, могут, — согласился Борис. — Если…
— Что если?
— Если осталось кому выходить.
С осуждением глядя на Бориса, подполковник заметил:
— Доктор, я бы не решился лечь на операцию к врачу, который всегда ожидает худшего. — И он медленно сложил карту.
Борис расстроился. Это был упрек и выговор одновременно. Обиднее всего — от командира, которого он уважал и чьим расположением к себе дорожил. И нисколько не становилось легче оттого, что сам пример вроде бы и не имел к нему прямого отношения: все-таки он был военфельдшером, а не врачом и, естественно, операций не делал. А с другой стороны, он никакой вины за собой не чувствовал, сказал лишь то, что тревожило его и о чем думали все, не исключая, возможно, и самого подполковника. Да и, честно говоря, он не видел серьезных причин сожалеть о сказанном и поэтому быстро успокоился. Но неприятный осадок все равно остался.
Вдруг зампотех воскликнул:
— Стой!
Хусаинов резко остановил «доджик». Подполковник спрыгнул на землю и бросился к встречной машине — шикарному «хорьху», густо заляпанному грязью.
— Наши? — спросил один из младших лейтенантов.
— Нет, чужие, — ответил Осадчий.
Оттуда тоже заметили Рябкина и остановили машину. В ней было несколько офицеров. Одному из них, сидевшему впереди, подполковник долго и крепко жал руку.
— Кто это? — поинтересовался Лелеко.
— Зампотех сто тридцать второй, — ответил Хусаинов, знавший всех зампотехов корпуса.
— Всего-то! — усмехнулся Лелеко.
— Герой Советского Союза! — ахнул один из младших лейтенантов.
— А ты откуда знаешь? — недоверчиво спросил у него товарищ.
— Он расстегнул шинель, и я увидел Золотую Звезду!
— Вам повезло, дорогой.
Опять Лелеко. Ему прямо не дают покоя эти два паренька. Тот, кто заговорил о Герое, покраснел — понял, что над ним подсмеиваются.
Но Лелеке все мало:
— Подумать только: встретить на фронте живого Героя!
Оба новичка готовы были провалиться сквозь землю. В самом деле — так опростоволоситься!
«Еще слово, и я его обрежу!» — решил Борис.
— Да их здесь не меньше…
Но фразу закончил уже Борис:
— …чем капельмейстеров, вы хотите сказать?
Быстрый удивленный взгляд в его сторону и неопределенная улыбка на тонких губах.
Лица у обоих пареньков вытянулись, и они молча переглянулись.
— Вы так думаете? — запоздало и кисло сыронизировал Лелеко.
— Разумеется, товарищ главный капельмейстер бригады, — сказал Борис, четко произнося каждое слово.
После этого разоблачения Лелеко моментально сник: снова
Вернулся подполковник. Стоя внизу, сказал:
— Последняя новость: час назад вышла из окружения сто тридцать вторая. И даже с расчехленным знаменем. — Помолчав, бросил Хусаинову: — Поехали…
И опять их маленькая колонна в пути…
Это было перед началом боевой операции… Рядом с ними стояли танки третьего батальона. Люки открыты. Перед машинами — их экипажи. Борис, находившийся на правом фланге медсанвзвода, при желании мог дотянуться рукой до левофлангового танкиста, круглолицего младшего сержанта с посиневшим от холода носом…
Наконец издалека донеслась команда:
— Под знамя, смирно!
Через некоторое время в безмолвной и морозной тишине раздались четкие и размеренные шаги знаменосца и его ассистентов. Перед строем бригады медленно проплывало знамя. Их прославленное гвардейское знамя. В уголке у древка сверкало золото и серебро орденов. Невольно все вглядывались в полотнище, во многих местах пробитое осколками…
Когда знамя поравнялось с Борисом, он почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Так было с ним всякий раз, когда выносили знамя. И это не поддавалось ни контролю рассудка, ни личным, не имеющим сейчас ровно никакого значения, настроениям.
Очевидно, то же испытывали и другие. Борис заметил, как подозрительно шмыгнул носом начсанбриг.
Но вот знаменный взвод приблизился к опушке, на которой застыли в положении «смирно» комбриг и старшие офицеры штаба. Среди них Борис увидел Юрку. Он стоял чуть в стороне, и его безукоризненное лицо казалось бледнее обычного.
Затем знаменосцы так же размеренно и четко прошагали мимо второго и первого батальонов к головной машине. Как они устанавливали на ней знамя, Борис, стоявший в конце колонны, разумеется, не видел.
Раздалась команда: «По машинам!», и экипажи в считанные секунды заняли свои места.
Вынос знамени продолжался недолго, всего несколько минут… Но и их вполне было достаточно, чтобы Борис ощутил свою слитность со всеми и каждым в отдельности…
И вот теперь над их знаменем — над прошлым, настоящим и будущим бригады — нависла смертельная опасность. Попади оно к немцам, и все пойдет насмарку: прошлое забудут, настоящее осудят, а будущее отнимут. Была прославленная гвардейская часть, и нет ее.
Можно понять зампотеха, в душе позавидовавшего соседней сто тридцать второй бригаде — самое страшное у нее позади. Пройдет неделя-другая, и она, пополненная новыми «тридцатьчетверками» и людьми, снова под своим знаменем пойдет в бой. Но не здесь, под каким-то плюгавым Лауценом, о котором они раньше и не слыхали, а там, где в скором времени начнется наступление на Берлин.
А у них… а у них все страшное еще впереди.
— Смотрите, как поредело, — заметил подполковник.
И верно, встречные машины уже не шли сплошным потоком, переливаясь, как прежде, через край на обочины. Между отдельными машинами появились разрывы. Шоферы прибавляли скорость. Начались обгоны. Были долгие минуты, когда на дороге никого не было.