…И никаких версий. Готовится убийство
Шрифт:
— А приятельниц его так и не запомнили, — упрекнул полковник.
— Не следил же я за ним. Мне было без разницы, кто у него ночует. Я — человек женатый, а его дело — холостое… Документы Антон, наверное, ни у кого не спрашивал, а я тем более. Поймите меня правильно. Если заходил, то посижу немного, послушаю, иногда в кинг перекинемся, да и по своим делам…
Коваль чувствовал, что Павленко не договаривает.
— Почему «немного»? Жена ваша, Варвара Алексеевна, рассказывала, что вы частенько у соседа засиживались до позднего времени…
Вячеслав Адамович помолчал, наморщив лоб.
— Да. Еще какая-то женщина, —
Коваль уже знал почти всех, кто посещал Журавля. Со многими из них беседовал. Старший лейтенант Струць по его поручению также знакомился с теми, чьи фамилии или телефоны были в записной книжке погибшего. Сейчас Дмитрий Иванович надеялся получить от Павленко дополнительную информацию, однако тот разочаровал его.
— А некий Григорий его посещал? По кличке «пан Потоцкий»?
— Вот уж не скажу, — удивился вопросу Павленко. — Такой мне неизвестен. Впервые слышу.
— Ладно, — согласился полковник. — Тогда расскажите о вашей институтской машинистке.
— Барвиночек Нине? — с нежностью в голосе переспросил Павленко.
— О ней вы забыли. А Барвинок чаще других у Журавля бывала, — с упреком произнес Коваль.
— Машинистка не высшего класса, — ответил Павленко после неловкой паузы. — Но справляется. Да и жалеем все ее. Какая-то она слишком тихая, беззащитная. Жизнь у нее, насколько известно, нелегкая. Отец пьяница, в семнадцать или восемнадцать лет выдал замуж за своего дружка. Ниночка росла девушкой доброй, покорной, возразить не смогла. Не верится, что в наше время такие бывают, уникум какой-то. Она и сейчас не изменилась, в институте сидит за машинкой такая призрачная, словно и нет ее. Положат что-нибудь перепечатать, только молча кивнет. А сама красавица, стройная, как березка. Улыбнется — лунный свет прольется… Находились, конечно, ухажеры, пытались разговорить, она опустит голову виновато, мол, простите, что на ваше ухаживание не отвечаю, и снова стучит.
Болела часто, то одно, то другое. Но не жаловалась. А потом случайно узнали, что муж на нее руку поднимает, да и отец, как напьется, поколачивает. А она все терпит да терпит…
Мальчонка у нее лет пяти. Может, поэтому и терпит. Другая давно плюнула бы да ушла с ребенком. Ведь какой пример малышу, что из него вырастет? А она не смеет, не решается, да и отца жалеет — тот ведь с горя пьет, мать ее очень любил, как похоронил, так и запил. Нина ни с кем своей бедой не делилась, разве что только с Антоном…
Я преклоняюсь перед ее скромностью, долготерпением, с каким она несет свой крест. Да, да, именно крест! — забывшись, воскликнул Павленко. — Я не могу объяснить этот феномен, это истинно ангельское терпение… Я бы назвал ее прямо по-церковному — страстотерпица. Не современно, но правда.
Почему она не порвала с мужем, не удрала куда угодно, на край света, на луну?!
И вот Журавель ее привлек. Так сказать, приподнял до уровня. А женщин, как уже вам известно, у него навалом было, и обращался он с ними не лучшим образом. Поймите меня правильно. Даже мне, постороннему человеку, иной раз было обидно за них. Дуры такие — он на них плюет, извините за выражение, а они все равно липнут. Другой раз, может, жизнь бы отдал за ту или иную красавицу, а он погуляет раз-другой — и вот тебе бог, а вот — порог… Обидно. Кому все в руки плывет, тот никогда не оценит…
В голосе
Полковник все больше убеждался, что не ошибается в своем подозрении: Павленко страстно завидовал соседу.
— Впрочем, — добавил тот, — как говорили древние римляне, а мы повторяем: де мортуис аут боне, аут нихиль, — о мертвых говори только хорошо… Поймите меня правильно. Но есть ведь еще одно древнее выражение: веритас магис амикити — истина выше дружбы… Не так ли? Особенно в делах правосудия?
Коваль согласно кивнул, раздумывая о неожиданных панегириках машинистке и вырвавшихся эмоциях Павленко.
— Так вот, — словно еще больше воодушевившись кивком полковника, продолжал Вячеслав Адамович, — это его и погубило…
— Что именно? — Коваль сделал вид, что не понимает. — В каком смысле «погубило»?
— Я думаю от пресыщения он погиб, от обилия удовольствий, денег, от легкой жизни, в конце концов допился до белой горячки… Но виноват ли он в этом? Такая, значит, была его судьба. А судьба человека определяется не им, а противостоянием Земли и Луны.
— И… — продолжил вместо Павленко Коваль, — спьяну уснул, не выключив газ…
Вячеслав Адамович не возразил против такого окончания фразы.
— Но при чем здесь планеты? — спросил полковник.
— А Ниночку мне от души жаль, — неожиданно сказал Павленко, не отвечая на вопрос Коваля. — Ведь она могла сделать счастливым другого мужчину, настоящего.
— Не Журавля?
— Нет, почему, — сразу же возразил Павленко, — любого человека. Возможно, и Журавля. Бели бы он иначе с ней обращался. А то ведь этот лунный ангел и здесь терпела, молча выносила капризы Антона и все надеялась, что в конце концов тот заберет ее к себе.
— И этот, как вы говорите, «ангел», — упрекнул полковник, — тайком убегала из дома к вашему другу? Что же в этом от ангела?
Павленко на миг задумался.
— Бегала? Нет. Просто приходила… Даже не так! Спускалась с неба… Поймите меня правильно. Это была единственная отдушина в ее жизни… Может, без нее Нина погибла бы, покончила с собой… И я не знаю, насколько близки были их отношения. Допускаю, что просто заботилась о нем, придет, пуговицу оторванную пришьет, уберет, посидит и уходит… Не знаю… Но дорого дал бы, чтобы узнать.
«Пуговицу пришьет? — хотел возразить Коваль. — Кому? Сапожнику?!» — но передумал и только заметил:
— Теперь уже не узнаете. Да впрочем, зачем это вам?
— Да, да, конечно, ни к чему, — согласился собеседник. — И потом, она, Нина, здесь, понимаете, на равных была со всеми, кто приходил. Я уже говорил вам, что появлялись иногда заказчицы, становились друзьями, забегали и другие знакомые на огонек. Были и ученая дева, и актриса, и еще бог знает кто. Наша тишайшая машинистка держалась скромно, но с большим достоинством и вызывала уважение. В разговор не вмешивалась, но, если спрашивали ее мнение, поражала верным взглядом, словно ей было открыто то, что скрыто от других. Утром увижу ее в институте, в машбюро — глазам не верю. Та ли это Нина?! Мне, знаете, как-то на ум пришел даже рассказ Чехова «Двое в одном». Помните, в трамвае, то есть в конке, мелкий чиновник рассуждал на всякие темы, держался независимо, даже с вызовом, с чувством собственного достоинства, а как увидел начальство, сник, перепугался и снова стал маленьким человечком.