И оживут слова
Шрифт:
Добронега снова вздохнула, теребя край фартука.
— Он мне не нравится, — чужим голосом проговорила я, повторяя мысли Всемилы.
Добронега подошла ко мне и крепко меня обняла. Я прижалась к ней изо всех сил и вдруг отчетливо поняла, что надежды Всемилы на отмену свадьбы были нелепыми и детскими. Просто потому, что сама она была взбалмошной и ветреной, и считала, что жизнь похожа на сказку. А то, что Радим с детства во всем ей потакал, привело к тому, что она не воспринимала трудности всерьез. Я тоже пока многого не понимала, но даже мне было ясно, что здесь в конечном итоге все решает тот, у кого больше власти, а все остальные просто повинуются. Например, в Свири прослеживалась четкая иерархия. Приказы Радима не обсуждались, хотя несогласные с ними и были.
Значит, князь фактически хочет получить в заложницы сестру Радимира, чтобы навсегда приручить воеводу Свири. Радим как-то дал понять, что его верность не абсолютна? Или же Свирь настолько ценна, что князь перестраховывается, а для этого и сына не жалко? Я зажмурилась. И что мне делать в этой ситуации? Как вести себя?
— Ничего, дочка, — негромко проговорила Добронега. — Все образуется.
Я кивнула. Мы обе понимали, что она просто успокаивает себя и меня. Ничего не образуется.
В тот день князь так и не приехал, а я так измотала себя бесплодным ожиданием, что к вечеру мне уже настолько было плевать на собственное будущее, что я даже решилась подойти к Серому. После того, как он поранил Альгидраса, я уже пыталась с ним подружиться, но мои первые шаги навстречу в виде большой кости, миски с молоком и куска хлеба остались непонятыми. При каждом моем появлении шерсть на загривке Серого вставала дыбом, а верхняя губа приподнималась, обнажая крепкие зубы. Он не рычал — просто скалился, но от этого оскала хотелось убежать в дом и подпереть дверь изнутри. Мне никогда не удавалось ладить с собаками. Я не понимала, что у них на уме и почему иногда виляние хвостом в доли секунды может смениться рыком.
Не знаю, как долго бы еще я обходила собачью будку стороной, но в тот вечер я слишком накрутила себя и слишком устала. И вот в таком подавленно-хандрящем настроении я отправилась на очередной сеанс налаживания отношений с Серым.
Серый меланхолично помахивал хвостом, устроившись в большой яме, вырытой им, судя по его виду, собственноручно. Я задумалась: уместно ли к собаке применить слово «собственноручно» или правильнее будет «собственнолапно»? Пока мой мозг был занят филологическими изысканиями, голова Серого приподнялась, и розовый язык быстро облизал покрытый землей нос.
— Привет, — сказала я. — Давай наконец с тобой подружимся.
Серый навострил уши, но впервые не оскалился. Я присела на бревно чуть поодаль и разгладила длинную юбку.
— Понимаешь, я не виновата в том, что попала сюда. Я понятия не имею, как это случилось. И ты даже представить себе не можешь, как мне хочется вернуться, — я почувствовала, как горло перехватило, и подняла лицо к небу, цепляясь взглядом за розовеющие облака. — Мне страшно здесь, Серый… Вот вчера еще не было так страшно, а сегодня… Меня ждет неизвестно что. Понимаешь? Здесь мне все чужое. И я вообще никому не нужна. То есть нужна, но не я. А дома я нужна. Наверное. У меня там родители, друзья, интересная работа… Там дом!
Я говорила все это и отчетливо понимала, что мир, о котором я рассказываю Серому, сейчас даже мне самой кажется призрачным и ненастоящим. Словно это он был когда-то придуман, а настоящий — вот этот. Я посмотрела на настороженного пса, неотрывно следящего за мной, словно он и вправду понимал, о чем я ему рассказываю, и вздохнула:
— Ждешь хозяйку? Да?
Серый тревожно повел ушами и понюхал воздух.
— Или уже не ждешь? Говорят, собаки чувствуют, когда что-то случается. Ты чувствуешь, да? Сразу понял, что ее нет?
Пес опустил голову, пристроив морду на вытянутые лапы, прижал уши и вдруг заскулил. Тоненький жалобный звук, казалось, никак не мог исходить от этого огромного зверя. Тем страшнее он звучал в предзакатном воздухе. Словно реквием по всему, что уже никогда не случится. Я зажмурилась, борясь с желанием зажать уши. Значит, не врут те, кто рассказывает душещипательные истории про преданность и верность. Значит, собаки все понимают и все чувствуют. Я сглотнула, почувствовав комок в горле. Так плохо мне не было даже в ту минуту, когда я впервые смотрела в глаза Радиму и понимала, что он обманывается, продолжая любить ту, которой уже нет. Серый не обманывался. Он знал. И я почувствовала вину.
— Ты прости меня, что так получилось, — попросила я пса.
Казалось, он понял. Он вдруг встал и встряхнулся: пыль разлетелась в разные стороны. На меня, не мигая, уставились синие глаза. В них не было злости, не было ярости. Только нечеловеческая тоска.
— Серый… Серенький… Ты прости, — повторила я и, повинуясь какому-то порыву, шагнула навстречу зверю.
Мохнатые уши шевельнулись, прижимаясь к голове, но я не остановилась. Я все время задавалась вопросом, похож ли мой голос на голос Всемилы. И, кажется, в эту минуту получила ответ. Серый понимал, что перед ним другой человек. Об этом говорили его обоняние, зрение, но слух подводил. Я вспомнила, что собакам нельзя показывать страх. Но в тот момент я не боялась. Мелькнула шальная мысль, что он с легкостью может перегрызть мне горло, но почему-то я знала, что этого не произойдет. А если и произойдет, ну что ж… Все закончится. Сегодня мне почти этого хотелось.
Моя рука коснулась жесткой шерсти, я почти физически ощутила напряжение Серого. Но ничего не произошло. Влажный нос ткнулся мне в руку, испачкав землей. Я запустила пальцы в густую шерсть, негромко приговаривая что-то. Серый поднял морду. Он не признал меня хозяйкой, но мне показалось, что в тот миг мы друг друга поняли. Остаток вечера я просидела у собачьей будки, перебирая густую шерсть на загривке и думая о том, что мы с Серым одинаково одиноки в этом мире.
Несмотря на свою маленькую победу, я засыпала с тяжелыми предчувствиями, наверное, поэтому мне всю ночь снилось, что я на матраце посреди моря, и он вдруг начал сдуваться. Я снова проснулась разбитой и измученной. Погода была под стать моему настроению: с утра накрапывал мелкий дождик, небо было затянуто тучами. Добронега за завтраком сообщила, что князь приедет, скорее всего, сегодня. Будто бы вестовые передали, что он идет морем на лодье Будимира. От этого известия завтракать расхотелось окончательно, и я засовывала в себя ложку за ложкой, только чтобы не тревожить Добронегу. Впрочем, скоро поняла, что Добронега занимается примерно тем же: через силу ест и пытается делать вид, что все хорошо.
— Почему ты не любишь князя? — вырвалось у меня.
Ложка выпала из рук Добронеги, и та подняла на меня взгляд. Я замерла, испугавшись, что чем-то себя выдала. Может, эта история отлично известна Всемиле? Может…
— Тебе почудилось, дочка, — натянуто улыбнулась Добронега, поправляя платок. — Нездоровится мне что-то. Я сейчас к Милославе схожу, проведаю да отдохну после.
Мне оставалось только вздохнуть. Еще одна загадка в копилку. Но думать над ней уже не было ни сил, ни желания. Я ощутила укол тревоги, никак не связанный с этим местом. Словно что-то из другой жизни, что-то… Я попыталась ухватиться за это ощущение, но у меня ничего не получилось.
В покоях Всемилы я долго выбирала наряд. Меня не пригласили встречать корабль князя. Оно и понятно. Кто я тут такая? Но все-таки я выбрала платье, отличное от тех, что носила каждый день. Впрочем, отличалось оно лишь узором. По вороту, краю рукавов и подолу тянулась невозможно красивая вязь. Я задумалась, вышивала ли его Всемила, и если да (а скорее всего так и было), то каким образом эта весьма неприятная девушка могла создавать такие удивительные вещи. В узоре, казалось бы, не было ничего необычного: просто тонкие изогнутые линии, переплетающиеся хаотично, без всякой системы. Но оторвать глаз от него было невозможно. Так же как от бусин, вырезанных Альгидрасом. Я с удивлением поняла, что узоры чем-то похожи между собой. Но так как это платье лежало в тех же сундуках, что и обычные вещи Всемилы, я рассудила, что это вряд ли наряд для особых случаев. Появиться в свадебном платье было бы неловко. «Впрочем, где жених, там и свадебное платье», - нервно усмехнулась я.