…И пять бутылок водки
Шрифт:
– Шесть.
– Ого!
– Вот то-то, – донеслось из трубки. – Потому и звоню.
– Ну, а поименно – кто да что? Вот что мне интересно…
– Тебе нужны все подробности?
– Да нет, общие сведения. Ну и клички ихние – если они, конечно, известны…
– Известны, – сказал комиссар, – нам все, брат, известно.
Сведения, полученные начальником милиции, были таковы. Три железнодорожных вора, входящие в данную группу, отбыли – каждый – по десятке. Звали их: Олег Никишин (кличка – Копыто), Петр Баруздин (кличка – Малыш), Василий Ильин (кличка – Васька Сопля). В этой компании имелся также один налетчик, осужденный на двадцать лет, но досрочно актированный в связи с болезнью – Анатолий Жигачев. (Прозвище он носил смешное и замысловатое – Архангел с Овчинными Крыльями). Находился среди них, кроме того, украинский ширмач, карманный вор, Константин Зорин, по кличке – Хуторянин. Приговоренный к восьми годам заключения, он в лагерях вел себя довольно смирно, ходил исправно на работу и, в результате, освободился по зачетам – на два года раньше срока… Ну, а возглавлял всю эту группу, явственно верховодил в ней, некто Интеллигент (паспортных имен Интеллигент имел множество; настоящее же имя его было – Игорь Беляевский), тридцати двух лет, происходящий из семьи служащих, холостой, неоднократно судившийся. Беляевский был – судя по всему – преступником опытным и разносторонним. Профессий он имел столько же, сколько и паспортов. Промышлял квартирными кражами, подвизался в качестве майданщика – поездного вора. Не брезговал он также и налетами, и этот последний свой срок сидел как раз за грабеж. Срок он получил по Указу, но – небольшой, всего лишь пять лет. И теперь, отбыв его полностью, возвращался на родину, в Полтаву.
Возвращался не один – сумел как-то собрать, сколотить целую шайку. И сделал это, конечно же, неспроста! Что-то, очевидно, было у него на уме; какие-то дела, какие-то планы… Но – какие? Какие?
После разговора с комиссаром полковник некоторое время сидел, погрузившись в раздумья. Потом он потянулся к селектору. Нажал кнопку вызова. И наклонясь к аппарату – приказал:
– Усилить наряды на платформах и у выхода из вокзала. Немедленно, слышите! Тринадцатый идет точно, по расписанию?
– Вроде бы – точно, – отозвался голос из селектора.
– Ну, ладно. Выполняйте! И пришлите ко мне начальника опергруппы… Он – где? Ага… Ну, как придет – сразу ко мне.
С минуту он помолчал. И потом:
– Да, и вот еще что: соедините-ка меня с соседним участком, с Евдокимовым.
Дав отбой и достав папиросу, полковник неторопливо прошелся по кабинету. Старый криминалист, он много повидал на своем веку. И, как ему казалось, – неплохо понимал психологию уголовников. Теперь он старался представить себе всех этих «бывших заключенных», всю группу; пытался вжиться в образы блатных и предугадать их поступки…
«Едва освободившись, обретя свободу – что бы я сделал на их месте? – думал он. – Наверняка, поспешил бы отъехать подальше. Подальше и без хлопот. Главное для них – уйти изпод надзора, скрыться, исчезнуть… Они же ведь знают, что этот их маршрут известен властям. Ну, а раз так, – шкодить в данных обстоятельствах глупо. Тут, как раз, надо ехать тихо! Конечно, комиссар прав: может всякое случиться… И надо быть начеку… Но скорее всего, настоящие дела начнутся у них не здесь, не сегодня, а – позже. На юге. В тех местах, куда они стремятся так дружно».
Он остановился возле стола. Смял в пепельнице окурок. И снова – резким движением – надавил кнопку селектора:
– Подготовьте телефонограмму для полтавского угрозыска, – сказал он. – Текст будет вот какой…
Так, весь этот день, по великой сибирской дороге – по городам и крупным станциям страны – надрывались телефонные звонки, летели депеши, перекликались голоса:
«Едет группа рецидивистов, матерых уголовников. Будьте начеку! Примите меры!»
А виновники всего этого переполоха – ничего не ведая и ни о чем не беспокоясь – мирно полеживали на полках плацкартного вагона. Интеллигент и Хуторянин курили, поглядывая в окно. Трое других (Копыто, Малыш и Васька Сопля) дремали, усыпленные мерным ровным рокотом колес. А старый налетчик, – Архангел с Овчинными Крыльями – растянувшись на верхней полке и подложив руки под голову, негромко напевал, тянул надрывную блатную песню.
Песня называлась «Лагерный вальс». Архангел исполнял ее с чувством. Голос у него был хриплый, диковатый, но все же – не лишенный приятности:
Звон проверок и шум лагерейне забыть никогда мне на свете.Изо всех, самых лучших друзей,помню девушку в синем берете……И не мало найдется людей,пролетит словно осенью ветер,пронесется сквозь жуть лагерей,мимо девушки в синем берете.Мы с тобой два экспресса ночных,что в тиши обменялись гудкамии в ночной темноте разошлись,на минуту блеснув огоньками.Интеллигент и Хуторянин курили, поглядывая в окно. Там, за полотном, пролетали – рябя и вращаясь – хвойные заросли, кущи березняка. Широкий ветер шел по вершинам деревьев. Ветер врывался в раскрытое окно вагона, обдавая пассажиров запахом дыма и острой смолистой свежестью.
Смеркалось. Наплывали туманы. Сквозь желтоватую мглу тускло просвечивало солнце, медленно тонущее в неохватных лесах.
– Воля, – протяжно, с хрипотцой, выговорил Хуторянин. И вздохнул легонько. – Вот она – воля! Черт его знает, как это получилось, но вот я, – старый дурак, – до сорока лет уже дожил; борода, можно сказать, в член упирается… А настоящей воли так и не повидал до сех, не удосужился. Одно только и видел: небо в крупную клетку… А жизнь, она – вот она. Эх! – Он смял недокуренную папироску – растер ее в пальцах. И сейчас же потянулся за новой. – Так бы вот слез на первой же остановке – и пошел, пошел бы…
– Куда? – сухо спросил Игорь.
– Куда глаза глядят, – усмехнулся Хуторянин. – Какая разница? Кругом хорошо.
– Хорошо там, где нас нет, – пробормотал Игорь.
Он по-прежнему, не отрываясь, смотрел в окно – все смотрел и думал о чем-то. Таежный простор – непомерный, дышащий дикой волей – лежал перед ним и манил, и звал… Тайга то подступала к полотну вплотную, то вдруг редела, распахивалась, открывая обширные вырубки, околицы сел, строения железнодорожных станций и разъездов. Поезд был скорый, курьерский; мелкие станции он проскакивал без остановки, только чуть замедляя ход у семафоров. Тогда – на какое-то мгновение – серая, смазанная картина за окном обретала детальность, распадалась на отдельные кадры. Возникала будка стрелочника, дощатая платформа, людская толчея у прилавков станционного рынка. Как на замедленной мультипликационной пленке, фигуры людей застывали в движении. Был отчетливо виден каждый жест – незавершенный и словно бы замерший, но все же исполненный скрытой стремительности: чья-то рука, приподнятая в призыве, лицо, повернутое в беззвучном окрике, ребристые меха гармони, широко растянутые на груди у подгулявшего парня, косо наклоненный в беге женский силуэт.
Сипловатый голос за спиною Игоря сказал негромко:
– Баб-то, баб-то сколько! Ах, черт… Я когда сидел, думал: на свободе и людей-то уж не осталось. Вся страна – в лагерях… А тут, гляди, что творится! Живут, плодятся, мельтешат. На гармошках вон наяривают. Вон, гляди, девчонка в сарафанчике – ишь, торопится куда-то, ножками виляет.
Игорь обернулся: покачиваясь от быстрого хода поезда, стоял позади Архангел. Он пристально, сощурясь, смотрел в окно и выражение его лица было мечтательное, странное – такое же, как у Хуторянина.
– Живут, – повторил Архангел, – ничего…
– Что значит – живут? – резко возразил Интеллигент. – Ох, не завидуйте, ребята, фрайерской жизни!
Он помрачнел и как-то весь напрягся сразу; настроение, овладевшее друзьями, ему не понравилось. Он чувствовал, что и Хуторянин и Архангел, да и прочие урки – все они мечтают сейчас об одном: о покое, о тихих житейских радостях. Отвыкшие от воли – почти забывшие о ней за долгие годы лагерных скитаний – они теперь взирают на нее с тоскливою нежностью и умилением. И если сейчас же, немедленно, не повлиять на ребят, не отвлечь их, не образумить – кто знает, к чему приведет нежданная эта их расслабленность? В любую минуту компания может распасться, рассеяться… А допустить этого Интеллигент не мог, не хотел.