И снова взлет...

Белостоцкий Юрий Вячеславович

— Так это вы?

— Да, товарищ лейтенант, это я, — призналась его мучительница таким тоном, словно после этого признания собиралась прямехонько на гауптвахту. Потом взмолилась: — Вы уж простите меня, товарищ лейтенант, не нарочно я, честное комсомольское. Нечаянно получилось.

— А я вас и не виню, — опять почему-то явно противореча себе, ответил Кирилл, хотя с большим удовольствием, наверно, дал бы ей под зад коленкой.

— Нет, вы сердитесь, я вижу, но все равно я не виновата. Извините. Ведь если хотите знать, я не сама. Так вышло. Вот только послушайте. Ведь я ужасная трусиха, а тут комиссар полка мне говорит, это как выйти на сцену, подбери, говорит, какого-нибудь интересного летчика, смотри на него и пой, пой как бы только для него, а в зал или там по сторонам не смотри, тогда и страшно не будет. Я ведь недавно в самодеятельности. В школе — не считается. Там все по-другому. А тут все взрослые, незнакомые. Вот я его и послушала,

а потом удержаться не могла. Поглядела на вас, запела и, знаете, все забыла, забыла что на сцене. Правда, видела, что вы обижаетесь, вам это неприятно, а поделать с собой уже ничего не могла. Извините уж, товарищ лейтенант. Ладно? Больше никогда не повторится.

— Еще бы, — криво усмехнулся Кирилл, потом спросил, почувствовав вдруг какой-то непонятный интерес к этой девчушке и не очень-то, по правде говоря, обрадовавшись этому интересу. — Как вас звать?

— Если по-военному — сержант Рябчикова, а так — Люся, Людмила. И еще меня Малявкой зовут, это из-за маленького роста.

— Фамилия вкусная, аппетитная, — одобрил Кирилл. — Имя тоже ничего, подходящее, а в Малявке есть даже что-то этакое. Ну, в общем, это самое. — Потом изменил голос и сурово предупредил: — Только имейте в виду, сержант Рябчикова, в следующий раз, как будете выступать, такой номер у вас больше не пройдет. Устроили комедию. Понятно или повторить?

— Понятно, товарищ лейтенант, — поспешила согласиться та. — Больше ничего такого никогда не случится, не сойти мне с места. — Голос ее дрогнул. — Не верите? Хотите, возьму в рот зажженную спичку?

— Что-о?

— Спичку в рот, — решительно повторила она. — Думаете, слабо? Возьму — и все. Я уже не раз брала. И ничего. Смотрите — и не успел Кирилл опомниться, как эта отчаянная головушка привстала на цыпочки и, тут уже угрожающе зашуршав коробком, чиркнула спичкой и, вероятно, на самом деле осуществила бы это свое сумасбродное намерение, если бы Кирилл в последний момент не схватил ее за руку и не прикрикнул по-служебному строго:

— Отставить, товарищ Малявка! Приберегите этот номер для кого-нибудь другого, раз вам так уж хочется глотать горящие спички, а чтобы при мне ни-ни. А спички лучше отдайте мне, детям спичками играть не положено. Вы ведь их так и так у кого-то для меня выклянчили.

— Я не клянчила, мне дали, — упавшим голосом ответила Малявка.

— Все равно.

— И вы мне тогда простите? На все сто?

Это походило уже на торг, и Кирилл снова почувствовал что-то вроде желания отшлепать эту настырную девчонку, задрать юбчонку и отшлепать, как полагается но почему-то опять ответил как бы в пику этому своему желанию, словно в него вселился бес и этот бес все время путал ему карты:

— Кто старое помянет, тому глаз вон. Достаточно?

— Вполне, по самую макушку, — радостно вскрикнула она, и даже в темноте глаза ее сверкнули торжеством. — Спички ваши.

Однако через мгновение, как только Кирилл засобирался уходить, она снова сникла, будто ее обдало холодком, и вдруг униженно попросила:

— Если вы и вправду больше не сердитесь, пригласите меня тогда на танец. Всего на один.

— Пригласить на танец? — ахнул Кирилл.

— Ну да.

— Пригласить тебя на танец? — снова и уже членораздельно, точно на ухо глухому, повторил он, наливаясь тихой яростью и от этой ярости не замечая, что перешел на «ты». — Пригласить за то, что по твоей милости я сегодня стал посмешищем на весь аэродром? За это?

— Нет, не за это. Просто так, как всех приглашают.

Легкие у Кирилла расперло до плеч.

— Почему же все-таки, черт бы тебя побрал, — наконец, не сдержался и заорал он на нее, — именно я должен пригласить тебя на танец? Ты в своем уме? И потом как это — ты меня просишь, чтобы я тебя же пригласил на танец? Это же чехарда какая-то. Неужели тебе не стыдно? Ведь ты же, в конце концов, девушка, а не парень. Или ты считаешь, раз я тебя простил, тебе теперь уже все позволено, и после танцев ты еще, чего доброго, заставишь меня проводить тебя до землянки и даже объясниться с тобой в любви? Ты хоть понимаешь, о чем просишь?

— Понимаю. Только… только думала, вам это будет не трудно. Я ведь еще ни разу не танцевала с мужчиной.

— Вон оно что! Мама не велела?

— Меня не приглашают, никогда не приглашают.

— Отчего же?

— Что я маленькая, наверно.

— Господи, — простонал Кирилл, чувствуя, что после этих ее слов его уже не хватит не только на то, чтобы ее окончательно и бесповоротно отшить, как он задумал сначала, а даже обратить все это в шутку, чтобы хоть без особых потерь выйти из этого чертового круга. Единственно, на что у него сейчас еще достало сил, так это как-то безотрадно поворочать языком во рту, словно там вдруг вскочил чирей, и потом сказать охрипшим голосом:

— Веди, твоя взяла.

— Всего-то один танец, товарищ лейтенант. Один-единственный.

— Веди, злодейка!

IX

Когда они вошли в зал, скамеек там

уже не было — часть их вынесли наружу, часть рассовали по углам и на освободившемся не бог весть каком пространстве уже вовсю кружились пары. Шарканье множества ног почти заглушало голос певицы, певшей про синий платочек, но Кирилл все же разобрал, что до конца пластинки еще далеко, и, отыскав глазами свободный пятачок, почти силой втолкнул туда свою партнершу, бесцеремонно взял ее за талию и повел по кругу. На нее старался не глядеть, по сторонам тоже, а как только деформированный усилителем голос певицы подвел их к самому барьеру, за которым, как на Олимпе, восседало дивизионное начальство, вообще согнул шею коромыслом и уже не видел ничего, кроме как двух бордовых лычек на погонах своей неказистой партнерши и плотных прядей ее закрученных в штопор волос. Он знал, кожей чувствовал, что Светлана Петровна сразу же, как только он пошел танцевать, заприметила его, а сейчас вообще не сводила с него глаз — она была здесь в этот момент, рядом, и если бы не музыка, он, возможно, даже услышал ее дыхание — и, конечно же, что-нибудь да говорила своей кокетливой соседке слева (это, кажется, была жена начальника метеослужбы дивизии) по поводу его партнерши, едва достававшей ему до плеча и потому производившей рядом с ним довольно забавное зрелище. А может, она его партнершу вовсе и не замечала, а смотрела только на него одного и, возможно, любовалась им исподтишка, но он упорно, хотя это и стоило ему больших усилий, не замечал ее присутствия — пусть знает, как аплодировать тому красавчику в трусиках с кармашком. Правда, поздороваться с нею все же бы не мешало, ну, хотя бы кивком головы или глазами, ведь нельзя же было вот так до бесконечности делать вид, что ее не замечаешь, когда крутишься у нее перед самым носом, иначе она вообще подумает о тебе бог знает что. Но то говорил ему голос благоразумия, а оно, благоразумие, в данный момент находилось во вражде с уязвленной и потому опасной гордостью, и гордость эта брала верх. Но, странное дело, счастливым или хотя бы чуточку отмщенным он себя не почувствовал. Хуже того, без видимых причин он начал даже раздражаться. Его вдруг стали раздражать сперва соседи, ненароком толкавшие его то в бок, то в спину в самый неподходящий момент, потом музыка, которой бы давно пора было кончиться, а она не кончалась (Кирилл даже не заметил, как одну и ту же пластинку пустили без перерыва на второй круг), а затем он пришел к выводу, что партнерша его, хотя и старалась изо всех сил, танцует безбожно плохо, сбивается с такта, позволяет наступать ей на ноги, и он, не сдержавшись, прямо заявил ей об этом:

— Тебе бы лучше петь, а не танцевать, петь у тебя лучше получается. Ты что, не можешь сразу повернуться. Постаралась бы уж, раз такое дело.

— Я стараюсь, да не получается, — покорно согласилась та и попробовала объяснить причину, насколько, конечно, это было возможно во время танца: — Я вам уже говорила, что это первый раз. Ну, что с кавалером, до этого-то я все с девчонками танцевала. И всегда за кавалера. Понимаете, за кавалера? Вот у меня за девчонку и не получается. А за кавалера, наверно, получится. — И вдруг предложила, замерев от собственной же смелости: — Может рискнем? А? Я буду вас вести. Попробуем?

Кирилл сделал круглые глаза — эта Малявка, видно, сам дьявол, откомандированный из ада, чтобы специально его сегодня помучить и сделать всеобщим посмешищем еще раз, и он, решив с нею больше не церемониться и рассчитаться за все сполна, резко оборвал танец, на виду у всех согнулся над нею, как коршун над цыпленком, и, казалось, уже начал было отыскивать у нее на голове это самое темячко, чтобы клюнуть туда наверняка и окончательно, да было, верно, у этого бедняги на роду написано, чтобы поступать сегодня как раз наоборот задуманному. Постояв так, в этой коршунячей позе, несколько мгновений, впрочем вполне достаточных, чтобы создать в зале пробку и недовольство танцующих, он затем с какой-то непонятной трагичностью выпустил из груди воздух и вдруг сам, первым, осторожно, точно его могло ударить током, опустил свою огромную ручищу на ее хрупкое плечо и безропотно позволил ей повести себя в безостановочно наяривающем танце в самую гущу танцующих. И тут же почувствовал — Малявка на этот раз попала в свою стихию, начала действовать увереннее, легким прикосновением руки она уже на втором шагу подчинила его себе целиком, без остатка и, как опытный штурман, безошибочно повела его по самому большому, внешнему кругу, счастливо избегая опасных столкновений с другими парами, а затем заставила выделывать такие замысловатые и рискованные коленца, что на них стали с любопытством оглядываться и перешептываться, а потом и пробовать делать то же, что делали они, только частенько невпопад, мешая другим, и кончился этот длинный, в две пластинки, танец тем, что когда эта необыкновенно комичная и в то, же время чем-то симпатичная пара уходила из зала на свежий воздух, а точнее — когда гордо раскрасневшаяся Малявка повела за собой, как бычка на веревочке, верзилу летчика к выходу, люди, не сговариваясь, дружно захлопали в ладоши.