И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно
Шрифт:
– Илья! Поверь мне, будет лучше, если Гена снимет свастику!
– намёком заговорил я с приятелем Гены, который всё это время был в наушниках, а потому не слышал ни моего разговора с Геной, ни моего разговора с медбратом...
После ужина ко мне в палату заходит Гена с повинной головой, и говорит, что он уже снял свастику, что он осознал, что был не прав, и за свои слова он также извиняется.
– Проехали! Я не пойду по твою душу к врачу, - извинил я Гену, полагая, что тот уже со страху в штаны наложил от страха перед общением с заведующей отделением Аллой Петровной из-за его упрямства в снятии свастики со флешки.
А ещё ближе ко сну ко мне в палату заходит этот медбрат и спрашивает меня:
– Ну, как дела?
Я сразу понимаю, какое дело он имеет в виду, и отвечаю ему:
– Инцидент исчерпан. Гена снял свастику и принёс свои извинения. Так что я к заведующей не пойду.
– Ну, а я со своей стороны всё равно должен буду доложить о случившемуся на пятиминутке.
–
А на следующий день во время прогулки во двор выходит сама Алла Петровна и с грозными очами прямиком устремляется ко мне.
– Здравствуйте!
– начинает она свой монолог.
– Что вы себе позволяете? Да по какому праву вы что-то требуете от других больных? Кто вы такой?
– одним залпом выдаёт она мне, а я поначалу даже и не врубаюсь, о чём это она.
Мне хотелось ответить ей, когда я врубился, что я требовал снятия свастики по праву рождения в ЭТОЙ стране, в России, перенёсшей нашествие фашистов, но заведующая не давала мне слова, всё повторяя эти вопросы: - Вы кто? Врач? Вы такой же пациент, как и другие! Вздумали тут выступать и распоряжаться? Кто вы такой?
Я вспомнил свою историю с трусами, свой давешний испуг за письменный стол, где я мог тогда разместить столько книг по немецкому языку, и за выписку в октябре, и ещё больше испугался, что Алла Петровна уж точно на этот раз переведёт меня на другое отделение, и я опять потеряю время, и время вообще, и время в изучении и повторении немецкого языка.
Написав свои истории с участием заведующей 1-ым отделением Аллы Петровны на нетбуке, я боюсь теперь показывать продолжение своей Книги медперсоналу, и смогу передать его на волю, только когда я выпишусь из Дружносельской больницы в интернат или хотя бы с 7-го отделения, где я всё-таки оказался, вместо выписки в октябре 2012 года. А написал я эти истории, чтобы мой читатель понял, какие здесь врачи, которым доверены судьбы пациентов, ведь именно такие аллы петровны решают, всё ли в порядке у меня в голове. Разве можно таких алл петровн допускать до работы с людьми, тем более с теми, у кого с головой что-то не так. Но я-то почему должен страдать?
Снова о письме в немецкое издательство
В начале сентября 2012 года заведующая 1-ым отделением Алла Петровна Чахоткина была в отпуске, и её замещала врач отделения Зоя Серафимовна, фамилию которой я не помню, тем более что она и не представлялась дуракам по фамилии. Не буду передавать истории с ней, но поверь, мой читатель, что она по-злому тупила не меньше Аллы Петровны. Я поведаю лишь продолжение истории с письмом в немецкое издательство. В середине сентября я понял, что ответа на моё первое письмо в Германию, в издательство, мне больше не стоит ждать. Я подумал, что оно не дошло до адресата. Или его Алла Петровна не отправила, или оно затерялось на почте, или в дороге. А поскольку я его печатал на нетбуке, то у меня осталась его копия. Её я решил отправить 17 сентября, отдав накануне вечером медперсоналу. А на следующий день мне медсестра сообщает, что на завтра назначен сбор у меня анализов. А анализы обычно берут при переводе на другое отделение. Я сразу связал мой предстоящий перевод с отданным персоналу накануне вечером моим письмом в немецкое издательство. Я понял, что мой предстоящий перевод - это кара за моё письмо и ни как иначе. Спросить что-либо у врача Зои Серафимовны было нельзя, ибо врачи по больничному отделению ходят редко, отгородившись от пациентов закрытой на замок дверью. И чтобы проникнуть за эту дверь к врачам, необходимо сначала рассказать медперсоналу (медсёстрам, медбрату или санитарам) свой вопрос, который я хочу задать врачам, то есть Алле Петровне или Зое Серафимовне. Поэтому я даже и не пытался проникнуть к Зое Серафимовне. Ну что я её спрошу? Зачем вы меня переводите? Или, за что вы меня переводите? Ясное дело, что она мне правды не скажет. Да и не обязаны врачи говорить всей правды дуракам-пациентам. В общем, я сразу связал свой перевод со своим письмом, которое я на этот раз дополнил рукописной допиской, что сомневаюсь, что оно дошло до немцев в августе. Когда через несколько дней мне всё-таки попалась Зоя Серафимовна на отделении, я её спросил, нет ли возможности мне остаться на 1-ом отделении, чего я хотел, имея в виду и комиссию у меня в октябре, и вспомнив про свой письменный стол с двадцатью книгами по немецкому языку.
Зоя Серафимовна ответила мне неконкретно, оставив мне надежду, что всё-таки мой перевод может и не состояться, и тут же мне начала демагогически врать:
– Может приехать инспекция, и они спросят, почему больной, который выписан на общий режим, остаётся на отделении специализированного типа у нас. Это ведь нарушение твоих прав! И вообще, ожидается большое количество новых больных. Куда мне их класть?
Возразить я ей не мог, да она и не хотела меня слушать. А я бы ей высказал, что я нахожусь на 1-ом отделении по своему желанию на основании своего заявления, что мне здесь хорошо. Что это же жестоко, переводить пациента незадолго до выписной комиссии в октябре. Да и где и когда это видано, чтобы больные поступали на отделение пачками? Ведь на отделении полно свободных кроватей! Но уличить себя во лжи Зоя Серафимовна не дала, продефилировав мимо меня по коридору дальше. Вот что мне тогда подумалось. Мой перевод на другое отделение уже предрешён, и возможно, имея в виду, что я не обычный пациент, а способный в будущем во всеуслышание высказаться критически по отношению к врачам и всему персоналу 1-го отделения, то Зоя Серафимовна очень даже вероятно не решилась самостоятельно от меня избавиться, а сделала это после консультации по телефону с находящейся в отпуске Аллой Петровной. А может быть, она приняла решение самостоятельно, решив, избавляясь от меня, выслужиться перед Аллой Петровной, типа, не она (Зоя Серафимовна) чего-то мне с выпиской обещала или намекала на выписку в октябре).
Меня перевели на общее отделение 9 25 сентября.
9-ое отделение
Сразу по моём переводе меня в кабинет к себе пригласил врач, исполняющий обязанности заведующего отделением. Как его зовут, я сейчас забыл. Для краткости буду называть его ИО. Он попросил меня кратко рассказать о себе, что хочу, до его ознакомления с моим делом. Я первым делом предъявил ему 3 листа с распечаткой Интернет-переписки по поводу издания своей Книги. Типа это мои рекомендации, какие есть. Выслушав меня, иногда задавая вопросы, он сказал:
– Сейчас я буду знакомиться с твоим делом, после чего тебя ещё раз вызову и выслушаю твои просьбы ко мне, если такие у тебя имеются.
Сказав это, он отпустил меня в вонючую надзорную палату. Мне было приятно такое ко мне обращение, когда ИО обещает выслушать мои просьбы. Но мало-помалу моё впечатление от ИО стало портиться, так как он всё не вызывал меня и не вызывал, а я продолжал оставаться в гадюшнике, где пахло мочой.
Первая моя ночь на 9-ом отделении была очень отвратительной . Спать мне мешал резкий запах мочи, щекотавший нос, к которому ближе к утру присоединилась вонь Scheisse. А на утро в центре палаты на полу в проходе я заметил следы этого размазанного Scheisse. После завтрака в этой надзорной палате была генеральная уборка с выносом некоторых кроватей в коридор, в связи с чем ко мне обратилась уборщица, приказав:
– Бери тряпку и мой в палате пол!
Я отказался, тем более что желающих помыть пол за сигарету в качестве вознаграждения за выполненную работу было предостаточно. На мой отказ уборщица обозвала меня лентяем.
В этот первый мой полный день на "девятке", в среду, я обратился к проходящему по коридору ИО с просьбой меня выслушать. Я хотел попросить его перевести меня из надзорной палаты как можно скорее, также я хотел ему рассказать о своей надежде на выписную октябрьскую комиссию. Но ИО мне сказал, что ему некогда. В четверг я снова его, проходящего мимо надзорной палаты, попросил уделить мне время, на что он мне ответил, что он скоро уходит в отпуск, и поэтому ему не до меня.
– Побереги своё красноречие до выхода заведующего отделением из отпуска. Мне тебя нет смысла слушать.
"Вот тебе и чуткий врач!" - подумал я и выругался, понимая, что я застрял в надзорной палате ещё на какой-то неопределённый срок. В этот день в палате я помогал санитару удерживать вновь поступившего с белой горячкой, пока санитар его пытался усмирить-привязать к кровати. На следующий день я заметил плакат-табло около надзорной палаты, в котором моя фамилия была вписана в столбец под заголовком "ИМПУЛЬСИВНЫЕ", то есть я охарактеризован именно как импульсивный псих. В пятницу необходимо было освободить в надзорной палате место для новенького, и меня перевели в обычную палату. Слава Богу! Теперь хоть дышать можно полегче! Но я недолго радовался переводу именно в эту палату, потому что обнаружилось, что в этой палате окно для проветривания вообще не открывается - оно заколочено!
– а также в этой палате живёт кошка, причём не простая кошка, а аллергенная - да, да, именно на эту кошку у меня со временем, а если быть точным, то на третьи сутки, возникла аллергия! Я мучился, задыхаясь от кашля, но терпел в надежде на скорую беседу для знакомства с вышедшим из отпуска заведующим отделением Николаем Степановичем Мирским, на которой я с ним поговорю о своей надежде на выписную комиссию в октябре и о невозможности моего дальнейшего пребывания на 9-ом отделении, на котором было 3 кошки, и от которых я со временем не знал места на отделении, где скрыться: везде их дух душил меня. Но проходили день за днём, а Мирский меня всё не вызывал и не вызывал. А когда он проходил по отделению, я говорил ему "Здравствуйте!", на которое он не реагировал, не отвечая в ответ, из чего я делаю вывод, что он вообще не понимает, кто это с ним здоровается. А месяц октябрь уже идёт и идёт. Только 23 октября Мирский наконец-то меня вызвал к себе в кабинет. Слушал он меня, всё время перебивая, типа, ему всё ясно, не давая мне довысказать мои мысли. А в кабинете у него по столу ходила ещё одна кошка, которой я ни разу не видел на отделении, да 4 котёнка. В конце-концов Мирский сказал мне, что я могу идти на отделение. И уже направляясь к выходу из его кабинета я успел на ходу сказать: