И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно
Шрифт:
– Ладно, иди. И чтобы я больше не слышала о тебе.
– Хорошо. Спасибо. Больше не услышите!..
– лепетал я, испугавшись перевода на другое отделение, вследствие чего я лишусь письменного стола (невероятно, чтобы и на другом отделении у меня будет столько места для книг) и скорее всего меня на ближайшей выписной комиссии в октябре не выпишут.
Свастика
Из телевизионных новостей мне известно, как немцы отнеслись к русскому оперному певцу из Мариинского театра Евгению Никитину, собиравшемуся выступить на традиционном немецком Вагнеровском фестивале летом 2012 года: дали ему от ворот поворот, то есть отказали в последний момент перед его приездом в Германию, узнав о его татуировке в виде свастики на груди. Что для меня не было удивительным. Я же расскажу свою историю, как я боролся со свастикой в дурдоме. Скажу, что я много повидал и на воле, и в тюрьме, и в дурдомах людей с татуировками на теле в виде свастики, и всегда, когда
На полоске лейкопластыря, на котором писалась фамилия владельца музыкального mp3-плеера, в обиходе называемом флешкой, у одного дурака я рядом с фамилией во время вечерней прогулки заметил свастику, нарисованную шариковой ручкой. И я подумал, что в больничных стенах я смогу добиться от хозяина флешки снятия или закрашивания свастики. Сам добьюсь или с помощью медицинского персонала, который, - я так думал, - будет на моей стороне и прикажет снять символ немецко-фашистских захватчиков, символ сил зла в Великую Отечественную войну, унёсшей более 26 миллионов жизней только в нашей стране, в СССР. Во время прогулки указанная флешка со свастикой была прикреплена прищепкой-клипсой к лацкану пижамы не её владельца, а его приятеля. Я продумывал варианты своих действий. Я мог воспользоваться эффектом неожиданности и без предупреждения просто подойти и быстрым движением снять-отщепить флешку от лацкана или только лейкопластырь, пока носитель флешки соображает, что происходит. Я мог проделать это не обязательно молча, а мог сопроводить свои манипуляции назидательными словами. Но я этот вариант отверг, учитывая, где я нахожусь, то есть в дурдоме, боясь вызвать неадекватную реакцию слушателя флешки или её хозяина. Я предпочёл сделать так. Я подошёл к прогуливающемуся взад-вперёд по дворику хозяину флешки и попросил вежливо:
– Гена! Сними, пожалуйста, со своей флешки свастику.
Ответом дурака было неожиданное для меня:
– Не сниму!
– Сними по-хорошему!
– не унимался я.
– А что будет иначе?
– сверкнув бешеными глазами переспросил меня дурак Гена.
– Увидишь!..
– только и ответил я и прямиком от Гены направился к медбрату, гуляющему вместе с дураками во дворике, отделённом решёткой с колючей проволокой.
Я обрисовывал медбрату ситуацию, а подошедший к нам безумный Гена стал перебивать меня:
– Стукач! А сам то ты кто? Какие книги читаешь!
– намекнул Гена на мои книги по немецкому языку.
– Сам ты фашист!
– Пидорас! Пошёл вон!
– было моим ответом дураку Гене. А как мне было отвечать ему на его обвинения меня в фашизме?!
Гена удалился. Я понял, что медбрат, гуляющий с нами, - тряпка и не хочет вмешиваться, не хочет принимать мою сторону и приказывать взбесившемуся Гене снять свастику. От медбрата я отправился к слушающему музыку приятелю Гены, так как понял, что с Геной мне договориться о снятии свастики не удастся.
– Илья! Поверь мне, будет лучше, если Гена снимет свастику!
– намёком заговорил я с приятелем Гены, который всё это время был в наушниках, а потому не слышал ни моего разговора с Геной, ни моего разговора с медбратом...
После ужина ко мне в палату заходит Гена с повинной головой, и говорит, что он уже снял свастику, что он осознал, что был не прав, и за свои слова он также извиняется.
– Проехали! Я не пойду по твою душу к врачу, - извинил я Гену, полагая, что тот уже со страху в штаны наложил от страха перед общением с заведующей отделением Аллой Петровной из-за его упрямства в снятии свастики со флешки.
А ещё ближе ко сну ко мне в палату заходит этот медбрат и спрашивает меня:
– Ну, как дела?
Я сразу понимаю, какое дело он имеет в виду, и отвечаю ему:
– Инцидент исчерпан. Гена снял свастику и принёс свои извинения. Так что я к заведующей не пойду.
– Ну, а я со своей стороны всё равно должен буду доложить о случившемуся на пятиминутке.
– Дело ваше, - ответил я как можно более равнодушно, ведь повлиять на решение медбрата я не мог повлиять, и своим равнодушием выказывая отсутствие более интереса к данному происшествию по причине того, что я добился, чего хотел.
А на следующий день во время прогулки во двор выходит сама Алла Петровна и с грозными очами прямиком устремляется ко мне.
– Здравствуйте!
– начинает она свой монолог.
– Что вы себе позволяете? Да по какому праву вы что-то требуете от других больных? Кто вы такой?
– одним залпом выдаёт она мне, а я поначалу даже и не врубаюсь, о чём это она.
Мне хотелось ответить ей, когда я врубился, что я требовал снятия свастики по праву рождения в ЭТОЙ стране, в России, перенёсшей нашествие фашистов, но заведующая не давала мне слова, всё повторяя эти вопросы: - Вы кто? Врач? Вы такой же пациент, как и другие! Вздумали тут выступать и распоряжаться? Кто вы такой?
Я вспомнил свою историю с трусами, свой давешний испуг за письменный стол, где я мог тогда разместить столько книг по немецкому языку, и за выписку в октябре, и ещё больше испугался, что Алла Петровна уж точно на этот раз переведёт меня на другое отделение, и я опять потеряю время, и время вообще, и время в изучении и повторении немецкого языка.
Написав свои истории с участием заведующей 1-ым отделением Аллы Петровны на нетбуке, я боюсь теперь показывать продолжение своей Книги медперсоналу, и смогу передать его на волю, только когда я выпишусь из Дружносельской больницы в интернат или хотя бы с 7-го отделения, где я всё-таки оказался, вместо выписки в октябре 2012 года. А написал я эти истории, чтобы мой читатель понял, какие здесь врачи, которым доверены судьбы пациентов, ведь именно такие аллы петровны решают, всё ли в порядке у меня в голове. Разве можно таких алл петровн допускать до работы с людьми, тем более с теми, у кого с головой что-то не так. Но я-то почему должен страдать?
Снова о письме в немецкое издательство
В начале сентября 2012 года заведующая 1-ым отделением Алла Петровна Чахоткина была в отпуске, и её замещала врач отделения Зоя Серафимовна, фамилию которой я не помню, тем более что она и не представлялась дуракам по фамилии. Не буду передавать истории с ней, но поверь, мой читатель, что она по-злому тупила не меньше Аллы Петровны. Я поведаю лишь продолжение истории с письмом в немецкое издательство. В середине сентября я понял, что ответа на моё первое письмо в Германию, в издательство, мне больше не стоит ждать. Я подумал, что оно не дошло до адресата. Или его Алла Петровна не отправила, или оно затерялось на почте, или в дороге. А поскольку я его печатал на нетбуке, то у меня осталась его копия. Её я решил отправить 17 сентября, отдав накануне вечером медперсоналу. А на следующий день мне медсестра сообщает, что на завтра назначен сбор у меня анализов. А анализы обычно берут при переводе на другое отделение. Я сразу связал мой предстоящий перевод с отданным персоналу накануне вечером моим письмом в немецкое издательство. Я понял, что мой предстоящий перевод - это кара за моё письмо и ни как иначе. Спросить что-либо у врача Зои Серафимовны было нельзя, ибо врачи по больничному отделению ходят редко, отгородившись от пациентов закрытой на замок дверью. И чтобы проникнуть за эту дверь к врачам, необходимо сначала рассказать медперсоналу (медсёстрам, медбрату или санитарам) свой вопрос, который я хочу задать врачам, то есть Алле Петровне или Зое Серафимовне. Поэтому я даже и не пытался проникнуть к Зое Серафимовне. Ну что я её спрошу? Зачем вы меня переводите? Или, за что вы меня переводите? Ясное дело, что она мне правды не скажет. Да и не обязаны врачи говорить всей правды дуракам-пациентам. В общем, я сразу связал свой перевод со своим письмом, которое я на этот раз дополнил рукописной допиской, что сомневаюсь, что оно дошло до немцев в августе. Когда через несколько дней мне всё-таки попалась Зоя Серафимовна на отделении, я её спросил, нет ли возможности мне остаться на 1-ом отделении, чего я хотел, имея в виду и комиссию у меня в октябре, и вспомнив про свой письменный стол с двадцатью книгами по немецкому языку.
Зоя Серафимовна ответила мне неконкретно, оставив мне надежду, что всё-таки мой перевод может и не состояться, и тут же мне начала демагогически врать:
– Может приехать инспекция, и они спросят, почему больной, который выписан на общий режим, остаётся на отделении специализированного типа у нас. Это ведь нарушение твоих прав! И вообще, ожидается большое количество новых больных. Куда мне их класть?
Возразить я ей не мог, да она и не хотела меня слушать. А я бы ей высказал, что я нахожусь на 1-ом отделении по своему желанию на основании своего заявления, что мне здесь хорошо. Что это же жестоко, переводить пациента незадолго до выписной комиссии в октябре. Да и где и когда это видано, чтобы больные поступали на отделение пачками? Ведь на отделении полно свободных кроватей! Но уличить себя во лжи Зоя Серафимовна не дала, продефилировав мимо меня по коридору дальше. Вот что мне тогда подумалось. Мой перевод на другое отделение уже предрешён, и возможно, имея в виду, что я не обычный пациент, а способный в будущем во всеуслышание высказаться критически по отношению к врачам и всему персоналу 1-го отделения, то Зоя Серафимовна очень даже вероятно не решилась самостоятельно от меня избавиться, а сделала это после консультации по телефону с находящейся в отпуске Аллой Петровной. А может быть, она приняла решение самостоятельно, решив, избавляясь от меня, выслужиться перед Аллой Петровной, типа, не она (Зоя Серафимовна) чего-то мне с выпиской обещала или намекала на выписку в октябре).