И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно
Шрифт:
Тут следует упомянуть, что при вселении меня в приют, меня отправили в милицию за временной регистрацией. Теперь, покидая Тихвин, я думал, что мне надо зайти в милицию, чтобы сняться с учёта, или ещё для каких бюрократических формальностей. Милиция была от приюта далековато. До неё надо было идти мимо Спасо-Преображенского собора. Я решил не тащиться до милиции с тяжёлой сумкой с книгами, а оставить её в соборе у работающих в нём каких-то женщин. Я им объяснил, что я покидаю приют, и мне надо сняться с временной регистрации в милиции. Женщины, естественно, не были против того, чтобы я оставил на время свою ношу у них в комнате в соборе. Я сходил в милицию. Там мне сказали, что я к ним приходить был не должен. Через час возвращаюсь в собор. Женщина, которой я в соборе доверил хранить свою сумку и полиэтиленовый мешок, передаёт мне 200 рублей. Говорит: - От батюшки. Типа: за время моего часового отсутствия в соборе отец Александр был тут и оставил для меня деньги. Знакомую мне сумму - как раз на билет до Петербурга. Но я предпочту потратить их на еду и полторалитровую бутылку пива, которого я так давно не пил (и Новый год, 2006-й, я встречал в приюте лишь с горсткой конфет и чаем от батюшки, то есть без алкоголя). А поеду я бесплатно. Прежде чем указать, куда же я сначала заеду, вспомню, что покидая приют, я бушлат незаметно одел под зимнюю куртку-пуховик,
С вокзала в Тихвине я звоню по моему мобильному телефону в Германию Диме Блюменталю. Звоню и тут же кладу трубку. Он мне перезванивает (у нас с ним такая договорённость). И огорчает меня. Якобы огорчает новостью, что у него сейчас финансы поют романсы по причине... Опущу причину из уважения к Диме. "Огорчив" меня на счёт сроков, то есть на счёт февраля - весны этого года, Дима не отказал мне в принципе. В принципе он по-прежнему хочет мне помочь, и возможно, говорит он, это даже к лучшему, если я смогу прилететь в Германию не сейчас, а летом, сбудется моя мечта оказаться в Германии, стране проведения Чемпионата мира по футболу, в дни его проведения. Так что чувства облома от невозможности улететь в Бундес весной 2006 года у меня не возникло, а скорее, наоборот, я обрадовался появлению вновь надежды побывать на празднике мирового футбола, казалось бы угасшей после облома с отъездом в Дойчландию на учёбу в 2003-2005 годах. Вот в таком хорошем настроении я приехал на электричке в Волховстрой, где переночевал на вокзале 2 ночи, ибо я решил прибыть в Петербург 17 февраля, прямо на Улин день рождения. Во вторую мою ночь на вокзале ко мне прилип-да-да, буквально прилип и не хотел отставать - один таджик. Кызырбай его имя. Он строительный инженер. Направлялся, как и я, в Питер. На заработки. Прошу запомнить этого Кызырбая. Его имя ещё всплывёт в моём повествовании позже. Так получилось, что я угостил безденежного таджика, сидящего рядом, пивом - дал допить ему свою бутылку, а то он так смотрел, как я пью; вот он и остался сидеть в зале ожидания со мной, и в электричку на Петербург мы садились вместе. Теперь на мне был одет только бушлат, куртку я снял. По вагону пошли контролёры проверять билеты. Проходя мимо нас и увидев меня в тёмно-синем бушлате, на котором блестели пуговицы в 2 ряда, один контролёр сказал другому:
– Тут проверять не надо: едут свои- железнодорожники.
То есть бушлат был похож на какую-то железнодорожную форму. Вот контролёр и принял меня за своего. Почему не стали проверять билет у моего попутчика Кызырбая, я не знаю, наверное, решили, что он со мной. О себе я таджику успел рассказать, что испытываю трудности с работой и жильём. Он предложил мне оставить ему номер моего мобильного телефона. Типа: вполне вероятно, что он сможет мне помочь, как только устроится на работу сам. Меня ни сколько не удивило, что гастарбайтер предлагает мне помочь: всякое бывает.
17 февраля я заявляюсь в Купчино. По домофону отвечаю матери, что это я, Алёша, и она впускает меня в парадную. Следует заметить, что к этому времени я успел подзарости щетиной-давно не брился. И вот мать открывает дверь квартиры и видит меня такого, небритого, с неказистой сумкой и полиэтиленовым мешком, и впускает меня через порог квартиры. Из прихожей я вижу сквозь открытую дверь в комнату на столе праздничный натюрморт - стол ко дню рождения Ульяны накрыт на славу, на нём возвышаются бутылки с вином, лимонадом и коробка с соком.
– Явился!
– со злым выражением лица, на котором я читаю и чувство омерзения ко мне, обращается ко мне мать.
Из комнаты выходит сестра Полина и выглядывает племянница Ульяна. Мать продолжает:
– Нашёл день! Мог бы хоть праздник не портить! Зачем ты только пришёл?!
Сестра поддакнула матери, обжигая меня холодным, строгим взглядом. Я смутился, ибо подобной встречи меня не ожидал, не думал, что буду встречен так не по-родственному, если не сказать не по-людски. Строго и холодно. Поэтому в ответ матери я заговорил очень тихо, как бы боясь сотрясать воздух своим голосом обычной разговорной громкости:
– Ну... День рождения всё-таки... Думал, что примете: посидим, поговорим - хоть в этот день...
– Ещё чего! Сидеть мы с тобой не будем. Так что можешь уходить!
– Дайте хоть попить, и я пойду.
Полина пошла на кухню и налила из банки кипячёной воды. Немного - полстакана, которого мне было мало. Я попросил сестру налить ещё. На этот раз я услышал, не как она гремит банкой и льёт из неё, а шум открытого водопроводного крана. Она приносит мне стакан и подаёт. Я отказываюсь его брать со словами:
– Зачем ты мне после кипячёной воды несёшь сырой?
– Чтоб ты обдристался!
– зло ответила сестра.
Я покинул квартиру, так и не напившись. А был вечер. И я решил не покидать лестницу дома матери. Я поднялся на площадку выше последнего этажа и заночевал там, подстелив под себя бесплатные газеты с рекламой, которые я вытащил из почтовых ящиков при выходе из парадной.
На следующий день я пешком иду из Купчина в центр города. Захожу на Набережную. Там оставляю сумку с книгами и моюсь-бреюсь. Несколько дней кормлюсь на набранную на земле мелочь да на подкинутую Настей сотню рублей. Захожу в собор Владимирской Божьей Матери. На столе, где пишут имена за здравие и упокой, беру листовку с объявлением Коневского монастыря. Читаю. Монастырь зазывает к себе трудиться на благо Церкви. Обращаться в подворье монастыря на Загородном проспекте. Иду туда. Это между Владимирской площадью и Пятью углами. Там мне сообщают, когда явиться на приём к отцу Александру. Являюсь на следующий день в нужный час. Общаюсь с отцом Александром, который как какой-нибудь кадровик требует предъявить ему мой военный билет. Что кажется мне странным. Ну да ладно. Я получаю от отца Александра благословение на дорогу в монастырь и объяснение, как до него добраться. На прощание отец Александр даёт мне апельсин. Я решаю поехать в монастырь на следующее утро. Перед дорогой ночую на Набережной. А следующий день был 23 февраля. Рекомендованной отцом Александром утренней электрички не оказалось. Еду на какой-то другой. Без билета. В вагоне плачу штраф 20 рублей. Доезжаю до какой-то дальней станции Приозерского направления. Как объяснил отец Александр, к приезду электрички к станции подъедет нужный мне автобус, билет на который будет стоить 50 рублей. Деньги у меня были порядка 160 рублей (Настя дала 200 рублей, из которых 20 ушло на штраф, а ещё 20 - на "Беломор"). К железнодорожной платформе подъезжали частники на легковых автомобилях и микроавтобусах, а обещанного автобуса не было, что было неприятной неожиданностью не только для меня, но и для многих. Люди группировались по направлениям от железнодорожной станции. Мне надо было до Владимирской бухты на Ладожском озере (Коневский монастырь расположен на острове Коневец в пяти километрах от берега). Сажусь в микроавтобус. Каждому из его пассажиров водитель называет стоимость проезда. С ним не поспоришь. Названной мне суммы у меня нет. Ну что ж, довезите до места, проезд до которого по-вашему стоит 160 рублей, - прошу я. Водитель довозит меня до договоренной точки. Высаживаюсь и иду по зимней дороге по направлению движения микроавтобуса. У меня за плечами какая-то сумка, одетая мной как рюкзак (руки в ручки), сумка с книгами по немецкому языку, тяжёлая, в одной руке (думал, что вечерами у меня в монастыре найдётся время их позубрить), а вот в другой руке... в другой руке вот что. Полиэтиленовый мешок с ручками, в который едва влезла большая коробка из-под дорогих подарочных конфет. Коробка из картона, покрытого золотой фольгой с тиснением в виде завитков. Зачем я тащу её на остров в монастырь? Я надеюсь в монастыре отделать деталями, вырезанными из золочёной коробки, глубокую рамку-футляр, или киот, под икону Богоматери, купленную мной в Тихвине. (Почему-то я уверен, что найду в монастыре деревяшки и инструмент для изготовления киота.) Мне не очень тяжело идти по дороге, но вот сколько идти, я не знаю. А дорога, по которой я иду, почти совсем без движения по ней автотранспорта. Слава Богу, мне повезло, что редкая попутная машина соглашается меня подвезти до перекрёстка, где Владимирская бухта недалеко. А машина эта оказывается грузовой. Везёт целые длинные сосновые стволы. Доехали до нужного перекрёстка. Далее я сам. Пешком. Если до озера идти по дороге было легко, то по льду озера между двумя рядами вешек, воткнутых в снег молодых сосенок, крайне трудно, ибо ноги проваливались в покрывающий лёд слой снега. Вообще, было немного жутковато брести в одиночку по открытому пространству замёрзшего озера, нагруженному, когда каждый шаг деётся с трудом, а солнце ярко светит, и лёгкий мороз-я ощутил себя альпинистом, покоряющим высоту, и я пьянел от этого процесса покорения, когда видна вершина, а если быть точнее, то в моём случае это остров Коневец. Вот он: всё ближе и ближе, и уже различимы купола монастырского собора. Слава Богу, хоть ветра над Ладогой не было! Когда я прошёл по льду две трети пути, мне навстречу попался снегоход с двумя ездоками. Водитель его как будто специально целился наехать на меня своим железным конём - прёт прямо на меня, вынуждая меня отскочить назад и в сторону, от чего я теряю равновесие, ибо сумка за спиной перевешивает меня, и я плюхаюсь на спину на лёд. В последний момент снегоход, отворачивая, резко тормозит. Ещё не известно, что бы было, если бы не моя реакция. Возможно, это шутка со стороны водителя снегохода, лихача, но мне было не смешно. Каково же было моё удивление, узнать в лихаче монаха! Он был в длинном чёрном платье, чёрной монашеской шапочке и в чёрной же куртке поверх платья. Бородач и усач. Молод и красив. Холён. Выясняет у меня, зачем я иду в монастырь, а выяснив, что работать, говорит, что он отец Антоний, заведует монастырской трапезной, и далее приглашает меня зайти сразу по моём приходе в монастырь на кухню, где, наверняка, осталось что-нибудь поесть с обеда; объясняет, как в неё попасть; заключает он свою речь словами:
– Скажешь, что тебя на обед благословил отец Антоний.
Дойдя до острова, я почти сразу оказался в монастыре, стоявшем чуть в отдалении от берега на высоте. Нашёл без труда кухню и отобедал там. Меня разместили в келье вместе с другим трудником (такие люди, как я, прибывшие в монастырь жить и трудиться не за деньги, называются трудниками). Сказали, что я буду ездить в лес (ездить на тракторе "Беларусь" или в его прицепе) на заготовку леса для растопки. Мой сосед по келье будет пилить сосны бензопилой, а я буду относить-грузить отпиленные шайбы в прицеп. Этим я буду заниматься целыми днями, начиная с завтрашнего. То есть отдохнуть с дороги мне не дали в отличие от Тихвинского приюта. Сразу в работу. Работали в лесу мы вдвоём-втроём. На обед приезжали или приходили пешком в монастырь, а после него опять в лес. Перед завтраком и после ужина трудники должны были исполнять в соборе вместе со всеми монахами правила, то есть набор основных молитв. А после вечерних правил и до часу ночи мы с первым номером, то есть с трудником, что работал в лесу бензопилой, будем точить затупившиеся зубья на ней. Дело в том, что по ночам в монастыре электричества нет, поэтому я должен буду держать фонарик и светить им вниз на затачиваемый напильником первым номером зуб бензопилы, причём от долгого неподвижного держания фонарика над бензопилой рука моя постепенно всё чаще дрожала, и первый номер ругался, не видя больше затачиваемого зуба. Только представьте эту картину: в тёмной келье двое в ночи за столом занимаются чем-то непонятным при свете фонарика, и один временами нарушает тишину ругательствами, а то и матом. Мы заготавливали деревянные шайбы на весь монастырь, то есть для собора, кухни и келий, поэтому дрова нужны были всегда, то есть без выходных. И мы с первым номером работали в лесу целыми днями. Так что почитать взятые мной с собой книжки было некогда. Настал банный день. То есть дрова нужны были теперь и для бани - нам работы прибавилось. Монахи и все остальные трудники помылись, мы же с первым номером, не смотря на нашу насущную потребность помыться, не успели этого сделать, и никому из монахов до этого не было дела. Было очень обидно. И неприятно телу оставаться немытым после его взмыливания в лесу.
Свои наблюдения о монахах и монастыре я оставлю в своей голове, и переносить их на бумагу не буду. И потому что мои наблюдения были урывками - я всё в лесу да в лесу, - и по причине моего нежелания критиковать тех людей и то место, которые меня приняли. Опишу лишь один случай, связанный со мной. Без которого в моём повествовании не обойтись, ибо он влияет на дальнейшую цепь событий. Подчёркиваю, что я очень сожалею, что именно такой негатив мне придётся изложить здесь сейчас. Итак...
2 марта я понял, что выбился из сил на работе в лесу настолько, что продолжать её не могу. Об этом я сообщил бывшему за старшего монаху, отцу Александру, который был и священником одновременно. Это именно тот отец Александр, с которым я в Петербурге проходил собеседование о приёме меня трудником в монастырь. Теперь он вернулся с подворья монастыря на остров, и теперь был здесь за старшего. Он, как заведующий распределением трудников по фронтам работ, перевёл меня с работы в лесу на монастырскую ферму, где содержался скот. Были там и бык, здоровый, и конь, а не только всякие там коровы, овцы, козы да свиньи. Заведовал фермой послушник Михаил. Он собирался стать монахом, и поэтому в качестве испытания получил послушание на работу на ферме. Послушание - оно потому и называется послушанием, что должно выполняться послушно, беспрекословно и безусловно, каким бы тяжёлым оно ни было. Для трудников выполнение работы - это тоже послушание. Так вот, отец Александр мне сказал, чтобы я завтра с утра пошёл на ферму и поступил в распоряжение послушника Михаила: - Что он скажет, то и делай.