И тогда я сказал - согласен !
Шрифт:
После обеда, как и обещал следователь, меня повезли на следственный эксперимент. Я пробовал было отказаться, но без малейшего успеха. Пришлось подчиниться.
Вообще, эксперимент выглядел довольно идиотично. Вот меня втолкнули в мой собственный дом, стали водить по комнатам и показывать все, словно я был покупатель, а они продавцы, потом завели на кухню и усадили за стол. Начали спрашивать: на каких стульях сидели мои гости, в каких позах, лицом ко мне или боком, кто как облокотился на стол или плечом на подоконник, да чем занимались -- курили или держали стаканы в руках; после мне пришлось в лицах изображать наш разговор, что было уже не так скучно, поскольку память у меня неплохая, и я так увлекся, что экспериментаторам пришлось меня останавливать. Мы разговаривали в тот вечер, кстати, о будущем двадцать пятом веке, в который предстояло вернуться моим товарищам и в который ни за что не хотел возвращаться я сам. Надо сказать, что будущее мы ругали, поначалу довольно вяло, а потом, после третьего стакана, разошлись и кричали довольно громко, так что с улицы действительно можно было решить, что в доме разгорелся скандал. Сильнее других ругался я. Может, потому, что я пробыл в двадцать пятом веке дольше своих гостей?
– - Знаете, -- обратился я к сопровождавшим меня лицам, -- этот двадцать пятый век -- это такое дерьмо! Ни за что не соглашайтесь, если вам его предложат, а только в крайнем случае.
Но совет пролетел мимо ушей, присутствующие сделали вид, что не расслышали.
Потом меня поводили еще по двору, по зеленой травке, затем посадили в машину и доставили обратно в тюрьму.
Так закончился второй день моей временной изоляции от общества.
Дальнейшие события не очень интересны, потому что все крутилось вокруг одного: зачем убил, да как это произошло. Мои объяснения также не отличались разнообразием. Я упорно твердил: я -- не убийца, трупы -- не трупы, друзья улетели, а я -- остался. Правда, отстаивать свою версию было мне все труднее; особенно осложнилось мое положение на пятый день, когда стали известны результаты анатомического вскрытия и анализов крови, на которые я с такой настойчивостью напирал. В тот день следователь пришел на допрос в приподнятом настроении и смотрел на меня так, словно у меня был день рождения, а он приготовил мне исключительный по стоимости подарок. Когда я узнал причину его радости, мне стало очень грустно!
– - до чего же любят у нас радоваться чужому неуспеху.
– - Извольте прочитать, -- протянул он мне какую-то бумажку, всю исписанную.
– - Что это?
– - Читайте, там написано!
Я стал читать. Это было заключение судмедэксперта -- очень длинное, на двух оборотах листа, -- с перечислением повреждений, переломов и ушибов, с констатацией причины и времени смерти и с описанием множества общефизических показателей. В конце сообщался состав крови, говорилось, что у обоих погибших была кровь второй группы, резус положительный, и что кровь именно такой группы была обнаружена на халате у подозреваемого, то есть у меня.
– - Вот так да!
– - молвил я, отодвигая заключение в сторону.
– - Выходит, что они уже и кровь научились имитировать?
– - Кто -- они?
Я не ответил. Потому что уже устал.
Ходил ко мне как на службу каждый день вечно чем-то озабоченный адвокат, все пытался найти смягчающие вину обстоятельства. Я только посмеивался, хотя, конечно, все это было в высшей степени не смешно. Не то что бы мне не нравилась тюрьма, или пища, или обхождение (попутно замечу, что подобного уважительного к себе отношения я не испытывал отродясь, и это странно само по себе; тема эта заслуживает отдельного и обстоятельного разговора -- но это как-нибудь в другой раз). Обидно было, что мне не верят, что я не могу доказать свою невиновность. А я должен был оправдаться, чтобы мне поверили все! Ведь в самом деле, пока есть на свете хотя бы один человек, искренне считающий вас подлецом, -- счастье ваше не полно, оно не может быть полным. Скажу больше: даже если такого человек и нет, то есть он был, но умер по неизвестной причине, исчез, растворился -- это ровным счетом ничего не меняет. Поэтому я стремился, несмотря ни на что, доказать свою невиновность. Так уж я устроен. Так мы все устроены.
Проверяли меня еще на детекторе лжи. Примитивнейшая штука, должен сказать. Какой дурак ее придумал? Известно немало случаев, когда невинных людей осуждали на казнь исключительно благодаря показаниям детектора лжи. Потом, правда, в конституцию ввели соответствующую поправку, ограничивающую могущество всемогущего детектора, но и все равно -- соблазн проверки на непонятной электронной машине так велик, что ни один следователь не в силах был от него отказаться. А я согласился на проверку в своих целях - продемонстрировать полную ее бесполезность или даже вредность. Это довольно интересно, поэтому остановлюсь на этом подробнее.
Меня усадили в кресло, замотали электрическими проводами руки и грудь, надели на голову обруч и наставили в глазницы яркий свет. Я знал, что все вопросы прогоняются два раза -- для пущей убедительности, -- и решил отвечать сначала так, а потом эдак, -- пускай потом разбираются. Обмануть детектор лжи несложно: эта штука определяет вашу искренность, измеряя потенциалы в разных точках тела. Идея сама по себе до безобразия проста! В основу ее положен тот факт, что человек, когда он говорит неправду, -- совершает некое насилие над собственной психикой, и насилие это имеет вполне заметные следы в виде учащенного сердечного биения, покраснения или побледнения щек, а также изменения проводимости участков тела, вызванных такой банальной причиной, как выделение пота вследствие излишнего волнения. А вот когда человек говорит правду, никакого волнения нет и в помине, потому что нет насилия над собой, не надо ничего придумывать, изворачиваться и быть готовым каждую секунду к подвоху, потому что никакие подвохи в таком случае отвечающему не страшны. Но однако, есть такие впечатлительные натуры, наделенные избыточной фантазией, которые вдруг начинают думать, что они и в самом деле могли бы совершить преступление, в котором их обвиняют, они начинают смотреть сами на себя глазами обвинителей и вдруг понимают -- где они могут быть неискренними и в котором месте их могут поймать на лжи. И они начинают опасаться, в силу своей мнительности, что им могут не поверить -- не поверить именно в том месте, когда они действительно могут солгать и где у них нет стопроцентного алиби. Как раз осознание подобной возможности заставляет учащенно биться сердце, бледнеть и краснеть лицо, и изменяться проводимости различных участков тела. Все это объективно выявляет электронная машина -- и пожалуйста, готов преступник, вина его объективно доказана, спасенья нет!
Я, может, не совсем корректно изложил существо дела, но в основе своей оно обстоит именно так. Опытные преступники, кстати говоря, все это отлично знают и умеют пользоваться -- будь здоров! Не зря детектор лжи был запрещен в... Впрочем, это к настоящему рассказу не относится.
Итак, пользуясь своими познаниями и навыками, я старательно ответил на заданные мне вопросы и отправился в камеру, заранее предвкушая результат. Пересказывать сами вопросы не имеет смысла, потому что они повторяли одно и то же, о чем меня спрашивали все эти дни, а кроме того, формулировались так, будто испытуемый -- недотепа, дегенерат или что-то в этом роде.
Однако результатов тестирования мне не сообщили. Единственно, я заметил, что следователь на другой день поглядывал на меня как-то странно, словно бы с испугом. А когда я поинтересовался -- что показала проверка, он смутился и не нашелся, что ответить. Что-то забормотал себе под нос, так что я ничего не понял. Вернее понял одно: детектор лжи только добавил путаницы в это дело.
Когда мне объявили, что суд назначен на такое-то число, я понял, что карта моя бита -- оправдаться мне не удалось. Но я не посчитал игру законченной и решил принести хотя бы некоторую пользу всем этим людям -- моим современникам. Пусть я останусь в их глазах преступником, однако, прежде чем я исчезну, я должен открыть им глаза на некоторые вещи. У меня будет последнее слово на суде, и я решил дождаться этого мгновения. Хотя я и понимал, что речи мои вряд ли понравятся слушателям, но долг чести, если позволено будет мне так выразиться, требовал от меня активного действия, я должен был сделать предупреждение человечеству!
Суд состоялся ровно через три недели после моего ареста. Войдя в зал слушаний, я увидел тьму народу. Надо полагать, случай этот получил широкую огласку, да и немудрено!
– - двойное убийство, плюс такой необыкновеннейший преступник -- для провинциального городка это есть настоящий спектакль, благо, никто из местных жителей не погиб от руки маньяка. Я насчитал, пока шел по проходу, два десятка фоторепортеров, трое или четверо держали на плече кинокамеру и ловили меня в объектив, остальные гипнотизировали меня взглядом, безуспешно пытаясь проникнуть в мою гадкую душу. Я зашел в крохотное пространство, напоминающее древнегреческий балкончик -- размером полметра на метр -- и сел на крепкую деревянную скамью. По бокам встали по стойке смирно два охранника, я окинул их взглядом и остался доволен. Потом я стал смотреть в зал, пытаясь, в свою очередь, проникнуть в мысли смотревших на меня людей. "Смогу ли я убедить их в чем-нибудь?" -- спрашивал я себя, и не получал утвердительного ответа. Я был для них чужой, они смотрели на меня как на некое кошмарное чудо, или -- психологический казус, ошибку природы ли, жестокий просчет родителей... Но ни в коем случае -- не на как обычного гражданина, имеющего сказать им всем что-то чрезвычайно важное.
Большинство публики составляли мужчины, однако попадались и женщины; привлекла мое внимание красивая дама в первом ряду, она неотрывно смотрела на меня, и взгляд ее был такой скорбный, будто она присутствовала на похоронах дорогого ей человека. А может, она ненавидела меня всей душой -- внешность часто бывает обманчива.
Наконец все расселись, взгромоздились на стулья присяжные заседатели - тринадцать разновозрастных граждан города, -- поместился на лобном месте престарелый председатель в своей трагической мантии, а на скамье сбоку - адвокат; за конторкой у прямоугольного окна встал стоймя суровый обвинитель.